Хочу теперь рассказать, как мы решили ликвидировать это наследие Сталинских времен, убрав осколки ошибочной политики. Эту политику Сталин строил вместе с Молотовым. Внешнеполитические взгляды Сталина и Молотова – это все равно, что взгляды Молотова и Сталина. Кто у них был первой Скрипкой? Безусловно, Сталин. Но Молотов вторил ему, как мог, во весь голос. Между прочим, Молотов – скрипач. Я не могу оценить, насколько хорошо он играл на скрипке, но слышал, как он играл. Сталин иной раз подтрунивал над ним в этой связи, иногда просто издевался. Когда Молотов был до революции в ссылке в Вологде или еще где-то
[642] (Молотов сам про это рассказывал, а я был слушателем), то пьяные купцы в ресторан зазывали его. Он играл им на скрипке, а они ему платили. Молотов говорил: «Вот был заработок». Сталин же, когда раздражался, бросал Молотову: «Ты играл перед пьяными купцами, тебе морду горчицей мазали». Тут я тоже, признаюсь, был больше на стороне Сталина, потому что считал, что это унижало человека, особенно политического ссыльного. Тот играет на скрипке и ублажает пьяных купцов! Можно ведь было поискать пути материального самообеспечения и другим трудом. Ну, ладно, это попутно.
Итак, когда я поднял вопрос о ненормальном положении с Японией, то разговаривал с Микояном, Булганиным, Маленковым и другими. Все мы в этом вопросе оказались едины: надо искать пути, как поставить свои подписи под мирным договором и таким способом официально ликвидировать состояние войны СССР с Японией. Мы хотели иметь возможность послать в Токио посольство, которое проводило бы необходимую работу в Японии. Только Молотов проявил непонимание, выказал запальчивость и резкость, такие же, как при заключении мирного договора с Австрией
[643]: «Как же так? Они и того не сделали, и этого не сделали… Поэтому и мы не можем!». Одним словом, повторял все аргументы, которыми прежде руководствовался Сталин, когда отказался поставить нашу подпись под мирным договором. Мы Молотова убеждали: «Вячеслав Михайлович, поймите же, чего сейчас мы можем добиться в создавшемся положении? Какое может быть наше влияние в Японии? Поправить пройденное невозможно, старое ушло невозвратимо. Единственное, что еще можно поправить, – добиться, чтобы приняли нашу подпись к протоколу мирного договора. Тогда все встанет на должное место». Мы ведь, собственно, получили все, что было предусмотрено протоколом
[644]. Наши интересы фактически учтены, и мы это уже реализовали. Осталось единственное: мы все еще находимся юридически в состоянии войны с Японией. Нет ни японского посольства в Москве, ни нашего в Токио. Кому выгодно наше отсутствие в Токио? Надо же понимать, что выгодно это только США. Они господствовали и ныне господствуют в Японии. Наше возвращение будет выгодно прогрессивным японцам, а невыгодно американцам. Сразу же, как только наше посольство появится в Токио, оно, как магнит, станет притягивать силы, недовольные реакционной политикой. Так мы начали бы оказывать влияние на политику Японии. Ведь в Японии, естественно, существует большое недовольство американцами. Достаточно вспомнить о Хиросиме и Нагасаки! Больные люди, которые облучились, но остались еще живы. Мертвые, конечно, недовольство выражать не могут. А их родственники? Японцы ничего не могли тут поделать, потому что были обессилены. Американцы после войны вели себя в Японии нагло, их солдаты проявляли грубость и насилия, всяческие художества. Да и сейчас это еще случается. «Поэтому, – говорил я, – если мы будем упорствовать, отказываться от поиска контактов и возможностей подписать мирный договор, который нас устраивает, то это подарок лишь американцам. Им и желать более нечего от нас, это самое лучшее: мы будем выражать недовольство, а им предоставим абсолютную свободу действий в проведении политики. Они восстанавливали Японию в еще большей степени против СССР, указывая, что советские захватили то-то и то-то, но не подписали мирный договор; видимо, имеют еще какие-то намерения… А никаких других особых намерений даже у Сталина не было!».
Вот с какими трудностями столкнулись мы и какую оппозицию встретили со стороны Молотова. Но она не вызывала у нас гнева, а мне было просто жаль Молотова. Я недоумевал: как же это можно? И этот человек при Сталине занимался вопросами дипломатии? Представлял столько лет нашу внешнюю политику в самых ответственных ситуациях? Был наркомом иностранных дел и даже главой правительства? И такая ограниченность, такое непонимание простейших вещей? Да, ограниченность. Я и сам удивляюсь, откуда такое? Если с ним просто о чем-то разговаривать (а у меня даже дружеские отношения сложились ранее с Молотовым), то видно, что умный человек. Поговорить с ним доставляло мне удовольствие. О хороших отношениях, сложившихся у нас с Молотовым, свидетельствует и такой факт. Я всегда называл его на «Вы»: «Вячеслав Михайлович, Вы». А он мне как-то говорит: «Слушай, давай перейдем на “ты”? Будем называть друг друга по имени и перейдем на “ты”. Я первое время испытывал какую-то неловкость. Потом привык. Он особенно хорошо был расположен ко мне после устранения Берии. Когда был дан обед в честь моего 60-летия в кругу руководства страны, то Молотов произнес там в мой адрес очень дружескую речь, причем особенно подчеркивал мою роль и заслуги в организации устранения Берии.
Не хочу играть в скромность, но скажу, что устранение Берии было проведено своевременно. Если бы мы не сделали этого, то совершенно по-другому направлению развивались бы все события внутренней и международной политики Советского Союза. Этот изверг и палач расправился бы со всеми нами, и он уже был близок к такой расправе. Все убийцы, которые выполняли его тайные поручения, были уже собраны им в Москве и, видимо, успели получить или должны были получить задания. После ареста Берии эти люди были названы нам пофамильно. Я сейчас их фамилий не помню. Те события очень сблизили нас, потому что Молотов хорошо понимал Берию и знал, на что тот способен. Понимал, что, начни Берия действовать, головы Молотова и Хрущева полетели бы в первую очередь. Эти головы Берии надо было снять, чтобы развязать себе руки. Было бы пролито море крови, еще больше, чем при Сталине.
Я отвлекся, чтобы рассказать, какие у меня были хорошие, не просто доверительные, а даже дружеские отношения с Молотовым. Поэтому у меня лично не было никаких причин быть недовольным Молотовым. Но факты политики, столь разное понимание простых вещей, истин для каждого, даже не искушенного в политике человека меня обескураживали. Казалось, и другого выхода-то нет, нельзя найти другого решения. Конечно, лишь единственное решение бывает полностью разумным, но могут быть и компромиссные решения. Компромисс с учетом условий, в которых может быть проведено единственно правильное решение. В данном же случае заключение мирного договора вообще не требовало никакого компромисса. Отказ – это затемнение мозгов и проявление тупоумия. В конце концов мы стали предпринимать дипломатические шаги к установлению контактов с японским правительством. Нельзя было обойти США при этом, потому что протокол-то находился там и от США зависела возможность подписания договора. Когда мы сообщили, что хотим подписать мирный договор, США отказались. Ведь протокол был составлен руками Америки, и там наша подпись была, как говорят канцеляристы, уже заделана. Надо было только расписаться. Но нам в этом отказали.
