Это мы слушали за обедом. Когда уходили и, готовясь уехать, заходили в туалет, то там буквально плевались: за зимний день он прошел 12 верст, убил 12 куропаток; вернулся – вот еще 12 верст; взял патроны, опять прошел 12 верст, снова застрелил куропаток – и назад. Это будет 48 километров на лыжах. Берия говорил мне: «Слюшай, как мог кавказский человек, который на лыжах очень мало ходил, столько пройти? Ну, брешет!» У нас ни у кого не было сомнения в этом. Зачем ему нужно было врать, трудно сказать. Имелась у него какая-то такая потребность. Но это была забавная брехня, которая, конечно, никакого вреда не приносила. Однако велись, конечно, и серьезные разговоры.
Потом я узнал, что Сталин, собственно говоря, и стрелять-то толком не умеет. Он взял как-то ружье, когда на ближней даче мы у него обедали, пошел разогнать воробьев и ранил чекиста, который его охранял. Один раз из-за его неумения обращаться с оружием у него за столом выстрелило ружье, и совершенно случайно он не убил тогда Микояна. Он сидел близко от него, выстрелом вырвало кусок земли и забросало песком и стол, и Микояна. Мы смотрели ошарашенные, никто ничего не сказал, но все были потрясены.
Сталин много говорил нам о Ленине. Он часто возмущался тем, что, когда Ленин лежал больной, а он повздорил с Крупской, Ленин потребовал, чтобы Сталин извинился перед ней. Я сейчас точно не могу припомнить, какой возник повод для ссоры. Вроде бы Сталин прорывался к Ленину, а Надежда Константиновна охраняла Ильича, чтобы его не перегружать и не волновать его, как рекомендовали врачи. Или что-то другое. Сталин сказал какую-то грубость Надежде Константиновне, а она передала Ленину. Ленин потребовал, чтобы Сталин извинился. Я не помню, как поступил Сталин: послушался ли Ленина или нет. Думаю, что в какой-то форме он все-таки извинился, потому что Ленин иначе с ним не помирился бы.
Уже после смерти Сталина в секретном отделе мы наши конверт, а в нем лежала записка, написанная рукою Ленина. Ленин писал Сталину, что он нанес оскорбление Надежде Константиновне, которая является его другом, и требовал, чтобы тот извинился. Ленин писал, что если Сталин не извинится, то Ленин не будет считать его своим товарищем. Я был удивлен, что такая записка сохранилась. Наверное, Сталин забыл о ней. Сталин сильно не уважал Надежду Константиновну. Да он не уважал и Марию Ильиничну. Вообще очень плохо отзывался о них и не считал, что они представляли какую-то ценность для партии, что они сыграли какую-то роль в борьбе за дело партии, в достижении ею победы, какую одержала партия большевиков. Мне становилось очень не по себе, когда я слышал и видел, с каким неуважением относился Сталин к Надежде Константиновне еще при ее жизни.
Крупская выступала как-то на партконференции Бауманского района в 1930 г., когда началась борьба с «правым» уклоном – с Рыковым и Бухариным. Она защищала Бухарина и Рыкова, и против нее там выступил ряд делегатов. После этого ее «прорабатывали» без опубликования выступлений в печати по всем партийным ячейкам. Прорабатывали и Марию Ильиничну. О Марии Ильиничне нечего даже было особенно говорить, потому что она была большой приятельницей Бухарина. Бухарин являлся редактором газеты «Правда», а Мария Ильинична была в редакции секретарем. Бухарина в то время все звали Бухарчик. Его любили в партии, и о нем лестно отзывался еще Ленин. Он называл его обычно «наш Бухарчик». Это был видный теоретик, который написал по поручению Ленина книгу «Азбука коммунизма», и все коммунисты того времени приобщались к марксистско-ленинской науке через изучение этой азбуки. Ее изучал каждый, вступавший в партию.
Я был воспитан в партии как молодой коммунист с послеоктябрьским стажем. Привык смотреть на Ленина с уважением, как на вождя, а Надежда Константиновна – это неотделимая часть самого Ленина. Поэтому мне было горько смотреть на нее на партактивах. Бывало, придет дряхлая старушка, ее все сторонятся, потому что она была человеком, который не отражает партийной линии и к которому надо присматриваться, потому что он неправильно понимает политику партии и выступает против ряда ее положений. Теперь я анализирую все то, что делалось в то время, и думаю, что как раз она была в этих вопросах права. Но тогда все смешивалось в одну кучу, забрасывали грязью и Надежду Константиновну, и Марию Ильиничну.
Когда я работал уже в Московском комитете партии, Надежда Константиновна занималась разбором жалоб. Не помню, в каком учреждении она тогда работала. Но обиженные и угнетенные партийцы приходили к ней с просьбами и присылали письма. Много недостатков имелось и в работе Моссовета. Тяжелые условия жизни были и у рабочих, и у служащих, и у интеллигенции. Они, если не находили выхода, обращались как к последнему прибежищу к Надежде Константиновне. Крупская сама тоже была во многом ограничена и не имела возможностей удовлетворить справедливые просьбы тех, которые обращались к ней за помощью. Поэтому она часто присылала их ко мне как к секретарю Московского комитета партии. К сожалению, даже я, занимая достаточно высокий пост, тоже был ограничен в возможностях по удовлетворению их запросов.
Общим недостатком были плохие жилищные условия. Шли с просьбами о квартирах. Каким-то сплошным кошмаром был этот квартирный вопрос
[775]. Мы проводили индустриализацию, строили новые заводы и фабрики, но при этом, как правило, совершенно не учитывалось увеличение численности рабочих в Москве. Жилья строилось минимальное количество. Сколько-то домов, которые возводились, не восполняли даже амортизационных разрушений.
И вот Надежда Константиновна присылала жалобщиков ко мне, а я, что мог, делал, а потом отвечал ей, что мною сделано, или же отвечал, что мы бессильны. Иногда я лично встречался с ней, так что она меня знала как секретаря Московского комитета партии. Она правильно понимала, что я тот человек, который выражает в столице генеральную линию партии, и ко мне она относилась соответственно. Видимо, полагала, что я есть продукт последнего, сталинского поколения. Таково мое мнение. Так я думаю за Надежду Константиновну. Впрочем, так это и было. Я действительно был предан генеральной линии партии, ее Центральному Комитету и Сталину как нашему вождю, как руководителю страны и считал, что все, что у нас делается, все, о чем говорит Сталин – правильно, гениально, и надо это проводить в жизнь. И я делал все, что от меня зависело, чтобы это претворялось в жизнь.
Однако человеческие чувства проявляются даже при таком положении. Поэтому я раздваивался, когда Надежда Константиновна попадала в сферу партийного огня. Мне было ее жалко. Сталин в узком кругу объяснял нам, что она вовсе не была женою Ленина. Он иной раз выражался о ней довольно свободно. Уже после смерти Крупской, когда он вспоминал об этом периоде, то говорил, что, если бы дальше так продолжалось, мы могли бы поставить под сомнение, что она являлась женою Ленина; говорил, что могли бы объявить, что другая женщина была женою Ленина, и называл довольно уважаемого в партии человека. Та женщина и сейчас жива, поэтому я не упоминаю ее имени. Я не могу быть судьей в таких вопросах, а просто считаю, что тут налицо одно из проявлений неуважения к Ленину. Это именно не клевета, а неуважение к Ленину.
