Как я смотрел на требование держать границу на замке и от своих людей, а не только от иностранцев, желавших посетить Советский Союз? После смерти Сталина мы, спустя несколько лет, довольно широко открыли ворота для поездок в обе стороны. Туда и сюда хлынули люди разного мышления и различных политических убеждений. Иначе и быть не может, всякий народ состоит из лиц, придерживающихся неодинаковых взглядов, с этим приходится считаться и жить с теми людьми, которые имеются. Некоторые из лиц, выезжавших из СССР, не возвращались. Выезжали театральные коллективы, и какие-то их участники тоже оставались за границей. Меня это огорчало, но особенно не волновало. Бывали случаи, что человек не возвращался, а спустя какое-то время слезно молил, чтобы ему разрешили вернуться на Родину. Случалось, что я шел даже на риск, если речь не шла о государственной тайне. Могут у нас быть просчеты? Вполне. Но при ином подходе к делу придется встать на позицию Сталина, который каждого советского человека подозревал, что тот может быть завербован, поэтому лучше просто держать всех под замком в своей стране и установить здесь за всеми агентурное наблюдение. Так возникли очень тяжелые условия для жизни людей, особенно ученых или лиц, выступающих в сфере искусства: музыки, театра, балета.
Вспоминаю времена Гражданской войны. Когда я работал в политотделе 9-й Кубанской армии, то жил временно в буржуазной семье. Ее член, женщина с острым языком, проявляла смелость в разговоре с коммунистами. Она говорила: «Вот вы пришли к власти. Да вы же все растопчете. Разве вам оценить, например, такое хрупкое искусство, как балет?» И она была права. Мы тогда в балетном искусстве абсолютно ничего не понимали. Если видели открытки с изображением балерины, то считали, что женщина снята в неприличном виде. Не раз злословили в адрес Луначарского, который много сил и энергии затрачивал на поддержание старых театров. Полагали, что это слабость, его отклонение от коммунистических норм. Конечно, мы, люди заводов, шахт и крестьянских полей, тогда оставались далеки от высокого искусства. Сейчас, если бы я встретил ту женщину, сказал бы ей: «Вы помните наш разговор в 1920 году? Ваше пророчество, что Советская власть растопчет этот вид искусства? Теперь-то видите, на какую высоту поднят в советское время балет?» Могут спросить, а почему я не допускаю такой же мерки в отношении Капицы? Потому, что оборонные проблемы – не балет. Я не имел права рисковать.
Да простит меня академик Капица, я к нему как ученому относился с очень большим уважением. Но отношение, конечно, ко всем разное. Когда мы, представители Советского государства, были приглашены Иденом в Великобританию, я предложил включить в состав делегации Курчатова. Во времена Сталина предложить послать такого человека, как Курчатов, за границу… Он буквально все знал о ракетном вооружении и особенно о ядерном вооружении. Он был душою в создании ядерного вооружения. Когда решался вопрос о поездке, я, тем не менее, предложил:
– Давайте в делегацию включим Курчатова. Это поднимет престиж нашей делегации и послужит демонстрацией нашего доверия к интеллигенции. Мы считали, что такой шаг может как-то послужить пробуждению большого доверия к нашему стремлению договориться о разоружении. Мы включаем в состав делегации такого крупного ученого, который занимается ядерной физикой и является теоретиком в этой области, и мы берем его с собой за границу. Значит, мы ему доверяем. Он там ездил один к ученым, посещал лаборатории. Одним словом, полное доверие. Полное доверие!
И я гордился тем, что Курчатов оправдал его. Мне как-то неприятно произносить это слово – «доверие», оно в какой-то степени оскорбляет память такого замечательного человека и советского патриота. Я бы сказал об академике Курчатове: великий ученый нашего советского времени.
Я мог бы привести другие примеры. Иной раз мы не разрешали людям выехать за границу не только из-за личного недоверия, а потому что в нас укоренилось недоверие к буржуазному миру. Мы считали возможным, и такие факты в истории случались, похищение этих людей помимо их воли, чтобы узнать сведения, интересующие разведку. Возможно это? Возможно. Такое случалось. Поэтому мы в целях предосторожности отговаривали их от поездки. Если нужно было посетить какую-то конференцию, то посылали не этих людей, занимавших ключевые позиции, а людей, которые отираются около этого вопроса: знают проблему хорошо, но сами в разработке вооружения не участвуют.
Вот, собственно, моя, если так можно выразиться, исповедь и покаяние. Кто-нибудь скажет: Хрущев поступил нечутко по отношению к такому большому ученому, как Капица. Возможно, я ошибся, как может ошибиться всякий смертный. Однако ошибка была допущена и Капицей, когда он отказался участвовать в работах по оборонной тематике. Значит, мы квиты, так говорили в детстве.
В жизни всякое случается. Мы тогда «секретили» очень многое. В том числе и имена людей, занимавшихся оборонными исследованиями. Когда запускали в космос ракеты, никто не знал, кроме тех, кому следовало, кто создатель этих ракет. Никто не знал ни Королева, ни Глушко
[1035]. А другие анонимные герои? Кто знает конструкторов подводных лодок? Никто не знает. Правильно это? Видимо, правильно. Слишком опасно, разведка ни перед чем не останавливается. Раскрывать адреса – облегчать разведке вести подрывную работу в Советском Союзе.
Из создателей воздушного флота СССР я лучше других знал Андрея Николаевича Туполева
[1036]. Мы с ним познакомились еще в 1931 году, когда я был избран секретарем Бауманского районного партийного комитета. Туполев возглавлял ЦАГИ, единственное у нас в ту пору учреждение, где занимались по-настоящему проблемами воздухоплавания. Он резко выделялся из остальной массы инженеров, был еще сравнительно молодым ученым и конструктором, но уже пользовался особым признанием. Сталин потом арестовал его и посадил в заключение. Там Андрею Николаевичу организовали конструкторское бюро. Я знал, что он находится в тюрьме, но Сталин об этом не говорил, а Сталина не положено было спрашивать. Впрочем, было известно, что и в заключении Туполев отдавал все свои знания на пользу Родине.
Как-то Туполев докладывал мне по одному из вопросов. Когда все ушли, он задержался: «Я хотел бы обратиться к Вам, товарищ Хрущев, с просьбой. Что же, так и потянется за мной хвост, что я сидел в тюрьме? Просил бы правильно оценить мою роль и реабилитировать меня. Иначе тень ложится не только на меня, но и на моих детей». «Конечно, товарищ Туполев, – ответил я, – можете идти и спокойно работать, даю Вам слово, что мы обсудим этот вопрос и прикажем уничтожить документы, относящиеся к Вам, чтобы нигде и ни в каких анкетах Вам не пришлось писать, что Вы подвергались аресту».
Возвращаясь в своей памяти к 30-м годам, вспоминаю и крупнейший пассажирский самолет Туполева того времени, названный «Максим Горький»
[1037]. 0н поднимал в воздух свыше 50 человек. К несчастью, он разбился, но не по вине конструктора, а в результате ухарского поведения летчика, сопровождавшего его на юрком истребителе И-153, который пустили рядом, чтобы противопоставить его размеры гиганту. Я четко сохранил в памяти то печальное событие в весенний майский день. Я находился на даче, когда сообщили, что разбился самолет «Максим Горький». О нем много шумели в печати, радовались, что у нас есть самолет такой грузоподъемности. Мы тогда рассчитывали, что каждый пассажирский самолет можно будет использовать как бомбардировщик или как военный транспорт. А тот ухарь-пилот хотел сделать мертвую петлю, воздушную фигуру, обернувшись вокруг крыла «Максима Горького», и просчитался, сам погиб и погубил всех пассажиров, которые совершали над Москвой праздничный первомайский торжественный полет. Хотели показать зрителям в небе два самолета: гигант – «Максим Горький» и рядом маленькая муха – истребитель. Самолет был хорош! Люди радовались возможности полетать над Москвой. День стоял прекрасный, солнечный. Очень хороший день. А кончился он для этих людей трагично. Это были знатные производственники.
