— Завтра Ленцо принесет свою картину, ты должна увидеть ее, Венера и Адонис…
— Нет.
— Что?
— Нет. Ничего больше не приноси в мой дом.
Господи, как тяжело мне было разговаривать с ним таким холодным, бесстрастным тоном. Я изо всех сил старалась не забыть, кто я такая и что должна сделать.
Его прекрасное лицо помрачнело.
— О чем ты говоришь? Ты же уже собрала так много…
— Я все отдала. Все отдала Савонароле.
— Ты шутишь!
— Нет. Утром я связалась с его «Оркестром надежды»
[11]
, они пришли и все забрали.
Никколо попытался сесть.
— Перестань. Это не смешно.
— А я и не шучу. Они забрали все. Это греховные вещи, их место на костре. Они должны быть уничтожены.
— Ты лжешь, Бьянка, прекрати! Я заговорила еще более жестко:
— Все эти вещи — сплошная ересь, я отдала все.
Наши взгляды встретились, он внимательно смотрел на меня и медленно, очень медленно осознавал — я, возможно, говорю правду. Я действительно говорила правду. Ну, почти правду. Мне всегда отлично удавалось заставить людей — особенно мужчин — поверить в то, что нужно мне.
Мы оделись, я отвела его в складское помещение, где прятала сокровища. Он обвел взглядом пустую комнату, побледнел и недоверчиво посмотрел на меня. Я стояла рядом, скрестив руки на груди, всем видом выражая холодность и неодобрение.
— Как ты могла? Как ты могла так поступить со мной?
— Я же сказала…
— Я верил тебе! Ты сказала, что будешь хранить их как зеницу ока!
— Я ошибалась. Это все происки Сатаны, он затуманил мой рассудок.
Он больно схватил меня за плечо и привлек к себе:
— Что они с тобой сделали? Тебе угрожали? Ты бы никогда так не поступила. Что у них есть на тебя? Это все твой исповедник, к которому ты ходишь?
— Никто меня не заставлял, — бесстрастно ответила я. — Я поступила правильно.
Он отпрянул, как будто ему стало противно дотрагиваться до меня, и посмотрел так — аж сердце сжалось.
— Ты понимаешь, что натворила? Многие из этих вещей уникальны.
— Я знаю. Но так будет лучше.
Никколо долго глядел на меня, а потом развернулся и ушел, несмотря на слабость, которая все еще не давала ему двигаться быстро. Я смотрела, как он уходит, и чувствовала, как внутри меня что-то умирает. Это просто очередной мужчина, думала я. Отпусти его. У меня было так много мужчин, а сколько еще будет… какое мне дело до него?
Глотая слезы, я спустилась на нижний этаж, стараясь не разбудить прислугу. Я шла по тем же ступенькам, что и вчера ночью, когда из последних сил перетаскивала сюда часть коллекции. Ту часть, Которую я так и не смогла отдать приспешникам Савонаролы.
Мне казалось, будто я решаю, кому из моих детей повезет выжить, а кого придется отдать на смерть. Шелка и бархаты не имели души — их я отдала фра Савонароле. Но с остальным мне пришлось очень тяжело. Я отдала большую часть книг Овидия: они имелись в большом количестве экземпляров по всей стране, некоторые копии должны сохраниться — если не во Флоренции, то в других местах, где ханжество церкви не зашло так далеко. Себе я оставила те книги, которые, вполне возможно, имелись лишь в одном экземпляре.
Сложнее всего пришлось с картинами и скульптурами. Каждое произведение искусства уникально и неповторимо, глупо надеяться, что где-то существует копия. Но оставить все я не могла, не рискуя вызвать подозрений Тавии, поэтому выбрала те, которые показались наиболее достойными избежать гибели от рук церкви. Но Никколо не должен был узнать об этом.
Мы не виделись почти три недели, пока случайно не встретились на устроенном Савонаролой великом сожжении, которому было суждено войти в историю под названием «Костер тщеславия». Огромная гора греховных предметов, обреченных на сожжение. Фанатики швыряли туда все новые и новые вещи, казалось, их количество бесконечно. Я увидела, как сам Боттичелли бросает в костер свою картину.
Никколо сухо поприветствовал меня:
— Бьянка.
— Здравствуй, Никколо, — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал холодно и отстраненно.
Он стоял передо мной, в его серых глазах отражались отсветы костра. С нашей последней встречи он сильно постарел. Мы молча смотрели на бушующее пламя, смотрели, как в жертву приносится все самое прекрасное, что создала рука человека.
— Ты убила прогресс, — Наконец произнес он. — Ты предала меня.
— Я замедлила прогресс. А тебе я никогда ничего не обещала. Кроме этого.
Пошарив в складках платья, я достала тяжелый кошелек, набитый флоринами. Это была последняя часть моего плана. Николло взял кошелек, удивленно взвесив его на ладони.
— Здесь гораздо больше, чем ты должна мне. К тому же я не собираюсь заканчивать фреску.
— Я знаю. Все в порядке. Возьми. Уезжай, уезжай подальше отсюда. Рисуй. Пиши. Создай что-нибудь прекрасное. Что угодно, только бы это сделало тебя счастливым.
Он уставился на меня, и я испугалась, вдруг он откажется брать деньги.
— Все равно я не понимаю. Как ты можешь спокойно смотреть на это? Как ты можешь быть такой жестокой? Почему ты так поступила?
Я взглянула на костер. Люди любят сжигать дотла вещи. Или друг друга.
— Потому что людям не дано превзойти богов. Пока не дано.
— Прометей и не подозревал, как люди воспользуются его даром.
Я грустно улыбнулась, вспомнив, как мы с ним обсуждали классическую мифологию в те дни, когда наше счастье было безоблачным.
— Да, думаю, не подозревал.
Больше мы не сказали ни слова. А потом он ушел, растворившись в темноте. Мне вдруг отчаянно захотелось рассказать ему, что большая часть сокровищ в целости и сохранности. Я хорошо заплатила людям, которые тайком вывезли коллекцию из Флоренции, подальше от этого безумия.
На самом деле я отправила коллекцию одному ангелу. Как правило, ангелы не вызывали у меня симпатии, но этот был довольно образованный, мы с ним познакомились в Англии, и его я еще кое-как сносила. Книги и картины, вся эта ересь, вызывали у него такие же сильные чувства, как и у меня. Он наверняка сохранит их. Какая ирония судьбы, подумала я, обращаться к врагу за помощью. Тавия оказалась права. Иногда добро и зло неотличимы друг от друга. Если бы она узнала об этом, мое существование очень быстро закончилось бы.
Поэтому я должна была держать все в строжайшей тайне. О судьбе коллекции знали только я и ангел, а мне так хотелось поделиться этим с Никколо, успокоить его. Но теперь я буду жить с ощущением того, что лишила его жизни, души и надежды. Он будет вечно ненавидеть меня, и эта боль останется со мной навсегда — медленно, день за днем, делая меня все более несчастной.
