Истадой полностью удовлетворилась этим объяснением и вновь принялась, мурлыкая, ласкаться к мужу. Он усадил ее на колени. Лицо Истадой излучало любовь и страстное желание, губы алели, глаза сверкали, но тотчас пелена истомы упрятала их блеск.
«Интересно, если мы теперь насладимся страстью, она забудет об испаряющихся буквах или запомнит их крепче? – подумал Искендер, впиваясь губами в желанный рот Истадой. Он почувствовал холод ее белоснежных зубов, языки сплелись в змеином танце, скользя друг по другу. Обхватив легкое тело жены, уже дрожащее от предвкушения, он встал и понес Истадой в угол комнаты, где были расстелены мягкие кашанские ковры.
Это случилось впервые после того, как у Истадой родился сын, которому Искендер дал имя Малик, и обоим показалось, что это произошло впервые в их жизни, настолько сильно и ярко все было. Спустя некоторое время они лежали, гладя друг друга, будто пьяные, с трудом возвращаясь в реальный мир.
– Как там наш Малик? – спросил Искендер.
– Все в таком же бодром и веселом настроении, – сказала Истадой, накручивая на палец локон своих черных как смоль волос. – И все время говорит мне: «Ага! Ага!» Должно быть, намекает, что ты снова виделся с внучкой хазрета. Как там Бигишт-ага? Все так же пленяет тебя своей неземной красотой?
– Нисколько она не пленяет меня, ты совершенно напрасно ревнуешь! – фыркнул Искендер.
– Ну, ты же сам говорил мне, что она блистает красотой гурии.
– Я говорил?!
– А кто же! Не я ведь!
– Я просто не мог не признать, что она красива, вот и все. Спроси у любого, всякий скажет тебе, что Бигишт-ага хороша собой, но это вовсе не значит, что все по уши влюблены в нее.
– Все – нет. А ты?
– Истадой! Какая же ты глупая! И как тебе не стыдно мучить меня своей ревностью после того, как мы с тобой так насладились друг другом!
– Мало!
– Ах, тебе мало? Ну, тогда держись!
Он снова набросился на нее, потому что страшно истосковался по ее телу за долгие месяцы, покуда она вынашивала ребенка, а потом приходила в себя после родов, и готов был раздавить в объятьях ее хрупкое, хотя и сильное тело. Вторая волна любви катилась гораздо дольше, чем первая, и когда наконец она ударилась о берег, муж и жена рухнули подле друг друга в полнейшем изнеможении.
Какое счастье, что сегодня к Тамерлану приехал его любимец Ахмад Кермани, поэт, сочинивший «Тамерлан-намэ» в стихах. Искендер мог провести этот субботний вечер со своей женой и сыном. Истадой он уже насладился сполна, и теперь ему хотелось поскорее повидать Малика. Имя Малик Искендер дал своему первенцу не случайно. Во-первых, оно было так созвучно ласковому и милому русскому слову «малыш», а во-вторых, Малик означало – «царь», и если когда-нибудь Искендеру суждено вернуться на родину и увезти туда жену и сына, очень просто будет превратить имя Малик в Василий, ведь Василий – тоже «царь», только по-гречески.
– Хочу поскорее поцеловать Малика, – сказал Искендер, ругая себя, что доселе предпочел общению с семьей общение с бумагой и волшебными чернилами.
– А потом снова пойдешь к хазрету?
– Нет, Истадой-джан, сегодня я буду с вами. И если тебе и сейчас мало, то я чувствую себя так, будто мы только слегка поцеловались и все еще впереди. Но только сначала я хочу повидать сыночка.
– Как же хазрет соизволил наконец отпустить тебя? Даже не верится.
– К нему приехал Ахмад Кермани.
– Ах вот что! Говорят, хазрет настолько влюблен в него, что позволяет ему говорить все, что у того слетает с языка, не обижаясь ни на какие колкости.
– Это точно. Когда Ахмад Кермани приезжал в прошлый раз, они с хазретом отправились в баню, и Тамерлан завел разговор о том, можно ли в денежном виде отразить стоимость того или иного человека. Дошло до того, что хазрет напрямик спросил Ахмада: «А сколько бы ты дал за меня, если бы меня продавали на самаркандском базаре?» В тот момент они как раз раздевались, готовясь идти в парилку, и на хазрете уже оставался один только лечебный пояс, снимающий боли в пояснице. «Пять дирхемов, не больше», – ответил Ахмад. «Сколько-сколько?! – удивился Тамерлан. – Да на мне вот этот пояс стоит примерно пять дирхемов». – «Так его-то я и имею в виду, – сказал со смехом Ахмад. – Сам же ты не стоишь ничего. Хочешь обижайся, хазрет, хочешь нет, но ты уже так стар, что тебя нельзя использовать на работах. Даже в бане при тебе пятеро слуг, ибо сам ты не можешь сдвинуться с места. Если же тебя изжарить или сварить, то и самый зубастый тигр не сможет разгрызть твои окаменевшие сухожилия».
– И хазрет стерпел? – взвизгнула Истадой.
– Стерпел. Мало того, сам же мне потом со смехом пересказывал эту весьма ученую беседу.
– А послы от Тохтамыша? – перескочила с одной темы на другую жена Искендера. – Они так и проиграли последнюю партию в шахматы? Так и уехали ни с чем?
– Проиграли. Вчера утром покинули Самарканд. Не видать Тохтамышу своего Сарай-Берке как собственных ушей.
– Бедняга! Мне его почему-то жаль.
– А мне нисколько.
– А как движется «Тамерлан-намэ»? Много написали?
– Да, довольно много. Но с хазретом происходит что-то уж совсем непонятное.
– Что именно?
– То ли память здорово изменяет ему, то ли это какая-то очередная хитрость… Короче говоря, он все перевирает, все ставит с ног на голову, все события своей жизни, о которых известно многим ученым, занимающимся историей, в том числе и современной. Начать с того, что он приписывает рождение Джехангира не первой своей жене, не Айгюль Гюзель, а сестре Хуссейна, Улджай Туркан-ага.
– Что ж, это понятно. Кто такая Айгюль Гюзель? Безродная самаркандка. А Улджай как-никак из хорошей семьи, – дернула плечиком Истадой.
– Это-то так, но ведь хазрет любил Айгюль Гюзель. Он сам сколько раз признавался мне, что все его жены, вместе взятые, – ничто по сравнению с нею. И она не знала его калекой. Но это только одна из странных и непонятных ошибок, коими хазрет напичкивает нашу «Тамерлан-намэ». Это напоминает мне то, как он обычно вел себя на войне, когда он со своими туменами совершал немыслимые маневры и объявлялся там, где его меньше всего ожидали. Я понимаю некоторые детали, например, то ханжество, с которым хазрет возмущается тем, как Хуссейн безо всякой причины казнил трех бадахшанских эмиров, а про свои преступления не говорит ни словечка…
– Тс-с-с! – испугалась Истадой. – Ты что так разошелся! Не ровен час нас кто-нибудь услышит. Ах, Искендер-джан, не сносить тебе головы за свой язык!
– …Ни словечка, – продолжал Искендер шепотом. – Это понятно – вполне естественное стремление оставить по себе только хорошую память, присущее каждому человеку. Но к чему эта дурацкая игра с датами? Он требует, чтобы я написал, будто когда убили Казгана, самому хазрету было двадцать семь лет, хотя, спроси любого летописца, всяк скажет, что Тамерлан тогда едва перешел рубеж двадцатилетнего возраста. И так во всем. Представляю, как будут потом пыхтеть историки, сличая истинные данные с нашей «Тамерлан-намэ», которую хазрет хочет представить как книгу собственного сочинения.
