Дон Гонсалес задумался, как писать дальше о том, что происходило во время помолвки ферганского принца Искендера с угэдэйской княжной Баштык, что по-алтайски значит «мешочек». В орде дул ветер, а ветер всегда вселяет тревогу в души людей. Все пребывали в необъяснимом смятении, и сеньор приказал как можно быстрее подать вина, да побольше. К вину появились и огромные позолоченные кожи, на которых возвышались горы дымящегося мяса. Дон Гонсалес почувствовал дурноту при виде этих только что отваренных, потушенных или обжаренных кусков, писательская фантазия тотчас нарисовала в его воображении жуткую картину, как Нукниславу бросают в котел с кипятком, как потом вытаскивают ее сваренное тело, разделывают… И тут произошел скандал с неким сеидом по имени Ласиф аль-Хакк. Он потребовал слова и сказал такую речь:
– О великий повелитель, коего называют каабоподобным султаном всех султанов мира, куполом ислама и множеством других замечательных имен! Да благословит Аллах все помыслы и устремления твои, и да дарует он счастие всем детям твоим из рода в род. – Он некоторое время продолжал распинаться в том же духе, но увидел, что Тамерлан морщится от того, что речь затянулась, и рубанул сплеча о том, о чем никто не осмеливался говорить Тамерлану уже давно: – Но позволь мне предостеречь тебя, о колчан добродетелей и чалма всех мудрецов! Вспомни слова из «Аль-Маиды»
[82], где говорится: «О вы, кто истинно верует! Всякий хаир
[83], все, что пьянит ум и травит рассудок, азартные затеи, и камни-талисманы жертвенников, алтарей и мест молений, и гадание на стрелах – все это суть мерзость, которую измыслил Сатана. Воздержитесь же от этих искушений, и, возможно, тогда истина и счастье откроются вам». Ведь хочет Сатана азартом и вином вражду и ненависть посеять среди вас и уклонить от поминанья Бога и молитвы. Почему вы не сумеете сдержаться? Я, сеид Ласиф аль-Хакк, обращаюсь к тебе, убежище вселенной, не пей больше вина!
Выслушав сеида, Тамерлан помрачнел и сделался в лице темнее обычного. Помолчав минуту, он ответил:
– Все потому, уважаемый сеид, что ты проиграл мне множество партий в шахматы и ни одной не выиграл. Вот ты и злишься. Не думай, я хорошо помню, что сказано в «Аль Маиде». Там запрещается пить вино, ходить на охоту, играть в любые игры и гадать в любые гадания. Но ты, сколько я тебя знаю, всю жизнь пил вино, ходил на охоту, увлекался игрой в шахматы и нарды, а также гаданием по звездам. Так тебе ли осуждать меня?
– Не мне, – согласился сеид Ласиф аль-Хакк, – но я взываю к тебе, давай вместе, ты и я, бросим…
– Молчи! – зарычал Тамерлан в сильном гневе. – Уведите его на дальний конец дастархана и как следует напоите вином. И все мы – слышите? – все мы сейчас много вина выпьем в честь помолвки моего любимого внука и очаровательной Баштык, которую я отныне буду называть своею внученькой.
При воспоминании о том, какое всесокрушительное винопитие началось после случая с сеидом, дон Гонсалес почувствовал, как печень его екнула и начала потихоньку скулить. Он снова тяжело вздохнул и написал: «А после подарков сеньор Тамерлан замыслил много вина выпить, ибо была помолвка одного из его внуков, Скендер Мирассы, но некий заит
[84], с коим прежде сеньор имел удовольствие играть в шахматы…» Дон Гонсалес подумал и зачеркнул эту фразу всю целиком. Что, если сеньор Тамерлан захочет проглядеть записи личного писателя короля Энрике? Эпизод с взбунтовавшимся против пьянства сеидом может не понравиться ему. Поговаривают, будто писатель Гайасаддин, сочинивший обширное описание похода Тамерлана в Индию, честно упомянул о многолюдных убийствах, совершенных великим завоевателем, и за это был удален от самаркандского двора. А этот сеид Ласиф приходится Гайасаддину то ли двоюродным братом, то ли дядей…
Писание застопорилось, ибо дальше помнилось все уже довольно смутно. Пили, пили и пили вино. Море вина выпили, и все были крепко пьяны. Но в какой-то миг в пьяном сознании дона Гонсалеса что-то взорвалось, будто молния ударила в мозг, – он понял, что несколько минут назад видел неподалеку свою Нукниславу. Она улыбалась веселой улыбкой и шла в обнимку с одним из внуков Тамерлана, не то Халиль-Султаном, не то Султан-Ахметом, разве их всех упомнишь! Дон Гонсалес вскочил и принялся бегать повсюду, по всей орде, в поисках мелькнувшего призрака, поколе не свалился в какую-то канаву, где пролежал довольно долго.
Не писать же об этом, чтобы потом король Энрике посмеялся! Дон Гонсалес почесал в затылке и написал так: «Когда начали вставать, то стали бросать в гостей серебряные деньги и тоненькие золотые бляшки с бирюзой в середине». Это и впрямь было, когда дона Гонсалеса извлекли из канавы и вернули за дастархан. «Закончив пир, все разошлись по своим домам».
Так, а что же написать о вчерашнем дне? Весь вчерашний день дул сильный ветер, по всему Самарканду несло пыль, солому, мелкие предметы одежды, пожелтевшую листву. Дон Гонсалес с тоской думал о Нукниславе и старался забыть о ней, находя утешение в объятиях Гульяли и Диты. «На другой день, в среду, – написал он, – сеньор приказал устроить праздник и пригласить на него посланников. В тот день было очень ветрено, и сеньор Тамерлан не вышел для трапезы на площадь, а приказал, чтобы подали угощение тем, кто захочет. Посланники отказались от угощения и отбыли к себе домой».
А точно ли, что Нукнислава померещилась в пьяном сознании? Может быть, Тамерлан помиловал ее и не сварил в кипятке?
Нет, вряд ли. Ведь известно же, что он точно так же расправился с одной из своих жен, когда та оказалась неверна ему.
А сеид Ласиф, между прочим, вчера утром был обнаружен мертвым в одной из сточных канав. Объявили, что он перепил слишком уж много вина…
Дон Гонсалес услышал из соседней комнаты нежное мелодичное пение. Встав из-за стола, он отправился туда и увидел, что это поет юная его наложница Гульяли, а пышноволосая Дита тем временем целует ее грудь. Увидев дона Гонсалеса, обе заулыбались и протянули к нему свои объятья.
Глава 28. Бабья болтовня
– Сколько же тебе лет, моя миленькая? – спрашивала Севин-бей юную Зумрад, сидя с нею в огромном шатре из великолепного серебристого шелка, украшенного шкурами гималайских снежных барсов. Этот шатер не так давно подарил любимой невестке Тамерлан.
– Мне уже исполнилось четырнадцать, – отвечала Зумрад.
– Уже исполнилось… Милая девочка! – Севин-бей была ужасно рада заполучить на свой праздник самую свеженькую жену свекра. – А я в четырнадцать уже родила.
– В четырнадцать? – удивилась Зумрад.
– Да, – со вздохом легкой грусти отвечала Севин-бей. – Я жила в Хорезме при дворе своего дяди, хорезмского хана. Пришли чагатаи и завоевали Хорезм. Великий господин хотел было поначалу сам на мне жениться. Мне было тринадцать, и я только-только расцвела. Но потом передумал и заставил дядю выдать меня замуж за Джехангира, У Джехангира тогда родился первенец, Пир-Мухаммед, и жена его после родов сильно болела. Джехангиру необходимо было освежить гарем. Так я стала невесткой богоподобного Тамерлана. А через год родила Джехангиру Мухаммед-Султана. Это теперь я уж так располнела. Возраст – сорок шесть скоро. А тогда я была хорошенькая-прехорошенькая, в точности как ты теперь.
