Супротив трона, на расстоянии двадцати шагов, под точно таким же навесом, только втрое меньшим, был установлен помост для членов великого дивана и начальников областей. Там же должны были сидеть секретари и летописцы. По обе стороны от трона и дивана размещались устланные коврами и подушками помосты для военачальников, послов, судей, ученых лиц, поэтов и прочих интересных людей государства.
Тамерлан остался доволен, сделал лишь пару небольших замечаний и приказал выплатить главному устроителю курултая сотню золотых динаров.
Затем он отправился в слоновник посмотреть, как там раскрашивают слонов в разные цвета для увеселения на сегодняшнем празднике, которым должен был быть увенчан курултай. Ему так понравилось, что он сам поучаствовал – попросил кисть и разрисовал одному из слонов ухо в ярко-зеленый цвет.
Далее Тамерлана перетаскивали на носилках из одного конца орды в другой, всюду он строго все проверял самолично, кого-то поощрял, кого-то наказывал, но в конце концов это ему надоело и, радуясь, что как-то убил время, он велел отнести себя в свой шатер, где немного перекусил и выпил две чаши вина, поиграл в шахматы с мавлоно Алаутдином Каши, который единственный из всех часто выигрывал у замечательного шахматиста. Потом он отдавал распоряжения, как именно нарядить для курултая жен, продиктовал несколько страничек мирзе Искендеру, и «Тамерлан-намэ» дотащилась до эпизода, в котором эмир Хуссейн, прибегнув к ложной клятве на Коране, коварно пытался захватить Тамерлана в плен. Затем он поиграл в нарды с поэтом Кермани, выиграл и предложил еще Ахмаду партию в шахматы, во время которой царь и поэт чуть не поссорились насмерть, когда Тамерлан подловил Кермани на жульничестве – его конь шагнул на лишнюю клетку. Тамерлан вдруг обиделся и раскипятился.
– Ну, не повесишь же ты меня за это, хазрет? – сказал Кермани, которому многое позволялось благодаря особенной манере поведения – остроумной и независимой.
– Отчего же не повешу? Вот возьму и повешу! Я еще никогда не вешал поэтов.
– А коней?
– Коней?..
– Коней ведь ты тоже не вешал, о древо висельников и прибежище всех безголовых, коим головы отсечены твоими лихими ребятами.
– Нет, не вешал, – смягчился Тамерлан.
– Ну, так повесь лучше этого ретивого коня, который настолько охамел в твоем присутствии, что осмелился прыгнуть на лишнюю клетку. – И Ахмад Кермани протянул Тамерлану выточенную из слоновой кости фигурку коня.
– Проклятый стихоплет! – воскликнул Тамерлан. – Твоя наглость непостижимым для меня образом вновь спасла тебя от моего гнева. Эй, мирза Искендер или кто там, дайте-ка мне шнурок.
Мирза Искендер, присутствовавший при этой сцене, подал Тамерлану шнурок, сняв с него ключи от своего письменного ларца.
И великий вешатель, быстро соорудив петлю, просунул в нее голову шахматного коня и затянул узел. Затем, когда казнь совершилась, он протянул шнурок с конем Ахмаду Кермани:
– Приказываю тебе покрыть этого коня позолотой и носить у себя на шее в знак благодарности за то, что он спас тебя от виселицы. А партию можно не продолжать, ибо с потерей коня у твоих белых не остается никаких шансов даже на ничью, поскольку правый фланг рушится бесповоротно. Лучше прочти мне что-нибудь из написанного тобой в последнее время.
Кермани ответил, что в последнее время у него не было вдохновенья, зато один молодой поэт – сравнительно молодой, не достигший еще сорокалетнего возраста – по имени Яхья Лутфи может заинтересовать любого ценителя поэзии своими газелями и фардами
[94].
– Ну-ка, прочти мне парочку его фардов и лучшую газель, если помнишь, – попросил Тамерлан.
Ахмад исполнил просьбу, прочел четыре фарда и две газели Лутфи.
– Очень, очень недурно, – оценил царственный любитель стихов. – И что же, много у него написано такого?
– Он уже заканчивает составление дивана
[95], – отвечал Кермани.
– Один диван к сорока годам? – усмехнулся Тамерлан. – Негусто. Передай ему, что он талантлив, но если хочет по-настоящему прославиться, пусть пойдет со мною в Китай. Я покажу ему поэзию битв и целые диваны побед. И пусть он напишет какую-нибудь «Зафар-намэ», наподобие Шарафуддиновой, только в стихах
[96]. Ведь ты же по своей лености никогда не сподобишься на такой подвиг.
Ахмад Кермани виновато вздохнул, и в это время явился главный устроитель курултая с сообщением, что все полностью готово и приближается время асра, послеполуденного намаза, вслед за окончанием которого и должен начаться курултай. Отпустив Ахмада Кермани, Тамерлан начал облачаться.
На него надели иссиня-черные шелковые шаровары, очкур на которых застегивался золотой круглой бляшкой с изображением магического, хотя и очень простого по виду герба Тамерлана.
Поверх легкого, почти прозрачного чапана был надет роскошный длинный чекмень из белоснежного аксамита, расшитый серебряными нитями. Руки русских мастериц, вывезенных из Ельца, изукрасили этот чекмень сказочным узорочьем – алконостами и фениксами, львами и оленями, витиеватыми переплетениями ветвей и листьев. Шитый золотом кушак трижды опоясал живот и талию худощавого, но пузатого владыки и был скреплен золотой бляшкой с изображением все тех же трех кругов. На ноги ему надели тонкие сафьяновые пошевни, едва закрывающие голенищем щиколотки. Некоторое время хазрет раздумывал, что же надеть на голову – чалму или отороченную мехом островерхую тюбетею, и, вопреки всем ожиданиям, остановился на чалме, верх которой был украшен тремя рубинами и султанчиком из бело-черных хвостовых перьев забайкальского орлана-долгохвоста. На уши великому гурагану нацепили серьги, в каждую из которых было вставлено по три крупных, с голубиное яйцо, сагадацких алмаза.
В таком-то облачении великий Тамерлан и отправился на великий курултай, дабы объявить о великом походе.
Площадь курултая уже клокотала взволнованным многоголосьем. Всяк, кто должен был присутствовать, уже находился там, где ему предписывалось занять свое место. Когда появились носилки с Тамерланом, все закричали, зашумели еще больше, приветствуя властелина. Но вот он сошел с носилок и сам – впервые за многие месяцы! – сам дошел, волоча правую ногу, до трона, и шум голосов стал смолкать. Тамерлан встал на колени перед своим троном, ибо именно в той стороне была Мекка, и выставил перед своим лицом ладонь левой руки. Он попробовал было подвинуть к лицу и правую, но она по-прежнему не шевелилась. Муэдзин, стоящий неподалеку, незамедлительно возгласил свой азан. Муллы подхватили молитву, и послеполуденный намаз начался.
