Когда моление окончилось, двое слуг из числа курултайбаши легко подняли хазрета под мышки и помогли ему усесться на троне. Наступила полная тишина, в которой зазвучал голос Тамерлана. Тот самый его завораживающий голос, который вел за собой воинов в сражение. Не внешность, не храбрость, не гордая осанка, не ум, не великодушие, а этот голос заставлял трепетать сердца в жажде победы, величия, славы и непревзойденной добычи. Когда этот голос увлекал идти на противника, вдесятеро превосходящего по численности, и победить его – шли и побеждали; когда он приказывал каждому воину принести по две отрубленные головы иранцев, индусов – шли, отсекали и приносили, и строили башни из голов; когда он ни с того ни с сего повелевал свернуть с дороги, ведущей к бесспорной победе и неисчислимым сокровищам – и тут безропотно, не рассуждая и не сомневаясь, сворачивали и возвращались восвояси. И теперь, услышав этот несравненный голос покорителя вселенной, каждый из присутствующих узнал его, и сердца загорелись огнем войны, а ноздри наполнились запахом крови, а мускулы напряглись, алкая боевой схватки с врагом. Тамерлан начал так:
– Йа-ху! Йа-хакк! Ля илляхи илляху! Мухаммад расул-алла!
[97]
И весь курултай, как проснувшийся гигантский рой пчел, прогудел в ответ:
– Ля илляхи илля-ху! Мухаммад расул-алла!
– Почтеннейшие потомки Мухаммеда и премудрые толкователи священной книги Корана! – повернувшись вправо, поклонился Тамерлан в сторону сидящих там сеидов и улемов. – Доблестные багатуры, военачальники, эмиры и князья, темники и минбаши, юзбаши и унбаши, и ты, командующий всеми моими кушунами! – Взгляд Тамерлана повернулся налево, потеплел и, словно четки, перебрал по зернышку каждое из дорогих ему лиц – Джеханшах, Аллахдад, Шах-Малик, Али-Султан-Таваджи, Шал-Арслан, Шейх-Мухаммед Ику-Тимур, Сунджик, Нураддин, Окбуга, Гийясаддин-Тархан… Дальше он уже не мог разглядеть и устремил взор свой напрямик, где сидели визири под председательством главы великого дивана, назначенного сразу после казни Хуссейна Абу Ахмада. – И вы, мои визири, собравшиеся под крылом многомудрого Шир-Буги Барласа! Я, великий эмир, Султан-Джамшид, Тимур-гураган, наиб, посланный Аллахом, чтобы спасти человечество от духовной гибели, созвал вас всех на великий курултай, дабы объявить вам мою длинную волю, устремившуюся к покорению новых бескрайних земель и бесчисленных народов, пребывающих во мраке язычества и идолопоклонства. За моей спиной сидит мое грозное племя, мои крылатые тимуриды, мои внуки, уже достигшие славы или трепещущие в ожидании ее. Пир-Мухаммед, сын Джехангира, наместник Индии, поддерживает мою левую руку. Другой Пир-Мухаммед, сын Омаршейха, исправивший ошибки молодости в битвах с Баязетом, поддерживает мою правую руку. Наихрабрейший Халиль-Султан, сын Мираншаха, во время индийского похода побеждавший слонов, будучи всего пятнадцати лет от роду, поддерживает мое левое плечо. Любимец мой Улугбек, надежда всех чагатаев и восходящая звезда грядущего похода, поддерживает мое правое плечо, и он – сын Шахрука. Все четыре сына моих, таким образом, воплотились в этих внуках – безвременно усопший Джехангир, погибший Омаршейх, ослепленный безумием Мираншах и Шахрук, предпочитающий славу улема яркой стезе воина. Там, дальше, за моей спиной и другие внуки, готовые идти за мной даже на смерть, – Сулейманшах и Абу-Бекр, Мирахмед и Искендер, Ибрахим-Султан и Омаршейх, я не говорю о малолетних Султан-Мухаммеде, Байсункаре, Суюргатмыше и Мухаммед-Джогее.
Тамерлан продолжал перечислять всех присутствующих, перешел к военачальникам, охарактеризовав каждого и для каждого найдя особенные слова. Говоря свою речь, он некоторое время сгорал от любопытства увидеть лицо Султан-Мухаммеда. Ему казалось, он чувствует у себя на затылке его горячий от обиды взгляд. Еще бы – одиннадцатилетних Улугбека и Ибрахим-Султана дед назвал в числе тех, кто пойдет с ним в поход, а его, восемнадцатилетнего молодца, причислил к малолетним. Понятно, что это наказание за пьянство и прочие бесчинства, но разве можно так опозорить! Да и сам-то дед разве считает пьянство греховным?
«Грех не в пьянстве, а в неумении пить, внучек», – сказал бы Тамерлан нерадивому сыну Мираншаха, если б меж ними произошел этот диалог, но великий эмир и наиб уже не думал о Султан-Мухаммеде, продолжая свою речь на великом курултае. Наконец, перечислив большую часть собравшихся, Тамерлан перешел к главному:
– Все вы прекрасно знаете, что Аллах поставил меня в качестве щита между обиженными и угнетателями, между притеснителями и притесненными, между насильниками и терпящими насилие. Каждому человеку в мире Аллах дал не только обязанности, но и права. Священные права. Право на жизнь, на свободу, на жилище, на семью и на многое другое. Но далеко не везде эти права соблюдаются сильными мира сего. Защищать права человека в мире – это уже не право, а великая обязанность каждого мусульманина. И вот теперь, когда, казалось бы, мир успокоился под надежной защитой нашего правления, издалека, с востока, ко мне потянулись руки угнетенных и обиженных детей Китая. Они ищут помощи от меня – и они ее получат. Чай Цикан, прозванный у нас Тангус-ханом, сын того самого нечестивца Чжу Юаньчжаня, который свергнул власть чингисидов в Китае и переименовал Даду в Бэйпин
[98], все больше и больше немилостиво угнетает своих подданных, обрекая их на голодную смерть. Пора пойти и наказать Тангус-хана!
Последнюю фразу он выкрикнул с такой интонацией, что весь курултай огласили крики поддержки и согласия:
– Пора! Пора! На Китай! На Тангус-хана!
Тамерлан дождался, пока голоса стихнут, не взял из рук слуги чашу с кумысом, не испытывая пока желания промочить горло, и с воодушевлением продолжал:
– На меня, как на наиба, возложена еще и священная миссия джехангира – то есть человека, несущего миру свет мусульманства. Когда ислам лучами своими пронзил всю землю потомков Чингисхана, он достиг и пределов Китая. Но правоверные там и раньше оставались в значительном меньшинстве, а теперь и подавно, ибо их преследуют и угнетают страшнее, чем кого бы то ни было. Весь Китай представляет собой великое поганое капище, где поклоняются драконам и всевозможным мерзостным идолам, едят не только свинину, но и мясо разнообразных гадов – змей, ящериц, улиток, тараканов, а также личинки жуков. Подумать только – Тангус-хан объявил свинью особо почитаемым животным. Всюду ей ставят изваяния, хотя и не перестают поедать ее мясо. А не так давно, как стало мне известно, и ересь назарейская проникла в умы Тангус-хана и его приближенных. Наш священный долг явиться в Китай под двумя знаменами – белым стягом Чингисхана и зеленым знаменем ислама. Язычники должны быть истреблены и наказаны за свою мерзость. Готовясь к сегодняшнему курултаю, я, по своему обыкновению, открыл на первой попавшейся странице величайшую книгу, которую мы называем просто глаголом «Читай!»
[99]. И вот что я прочел там:
