– Какое неблагозвучное имя – Юлдуз-ага, – сказал де Клавихо.
– Халиль-Султан придумал, – пожал плечами Аль-Кааги.
– Что оно означает?
– Сударыня утренняя звезда.
– В переводе красиво, – вздохнул дон Гонсалес, затем посмотрел на кувшин с вином и решительно заявил: – Напьюсь! Давайте, Мухаммед, пить!
И они стали пить вино, да так лихо взялись за это дело, что очень скоро ни тот, ни другой лыка не вязали. Дон Гонсалес лежал головой на коленях у фракийки Диты, целовал ее ладонь, плакал и говорил:
– Нукнислава! Зачем ты бросила меня? У тебя такая сладкая ладонь, а ты целуешься с этим юношей, хоть он и внук сеньора Тамерлана. Он балбес, Нукнислава, балбес! Брось его и вернись ко мне!
А Мухаммед осоловело смотрел на то, как выводят натертого фосфором слона, светящегося в темноте огромным призраком, и думал: «Куда же это мне надобно было бежать, как только стемнеет?..» Он никак не мог вспомнить о свидании, назначенном ему самою кичик-ханым в шатре под чучелом журавля. Выпив очередной кубок сладкого шемаханского, он решительно качнул головой и сказал:
– Вот сейчас пойду, встану перед ним и скажу: «Мы любим друг друга! Хочешь – свари нас обоих в кипятке и сожри! А лучше – отпусти нас на все четыре стороны».
– Мухаммед Аль-Кааги, – обратился к нему подошедший минбаши Джильберге, – вы, кажется, пьяны?
– Ничуть, – мотая головой, отвечал Мухаммед.
– Вы в состоянии следовать за мной?
– Опять следовать? Опять язык есть? Н-не хочу!..
– Вы можете стоять на ногах и ходить?
– П-жал-ста! – И Мухаммед встал и сделал несколько шагов.
– Отлично. Пойдемте.
– Куда?
– Лучше, если вы не будете задавать никаких вопросов.
– Слуш-сь!
Джильберге подхватил Мухаммеда под мышки и поволок за собой. Вскоре Мухаммед увидел, что они идут по тускло освещенным улицам орды. Смутное подозрение закралось в душу пьяного дипломата.
– Нельзя задавать вопросы? – спросил он у Джильберге.
– Между прочим, то, что вы сейчас сказали, это тоже вопрос, – усмехнулся немец.
– Понял, – буркнул Мухаммед и на некоторое время вновь отключился, только ноги его передвигались сами собой. Очнувшись в следующий раз, он увидел луну, молодую и ясную, а на ее фоне силуэт журавля на вершине шатра. Что-то такое припомнилось ему, но что именно… Еще через мгновенье он очутился внутри шатра. Там горел маленький огонек лампадки, почти ничего не освещающий в интерьере.
– Получите! – сказал Джильберге.
– Спасибо, мой дорогой, – прозвучал женский голос, очень и очень знакомый. – Вы покараулите снаружи?
– Покараулю. И не бойтесь, не выдам. Ведь я все-таки рыцарь.
Сразу после этого Мухаммед оказался лежащим на мягком, пропитанном благовониями ложе, и ласковые женские руки принялись гладить его и раздевать. Голова закружилась, губы слились в сладостном поцелуе с губами той, кого он принимал за свою милую Зумрад.
– О моя луноликая чинара! – выдохнул Аль-Кааги, когда поцелуй прервался ненадолго, чтобы уступить место следующему лобзанью.
Глава 36. Когда кончается праздник, всегда тоскливо на душе
Две недели раскинувшаяся в окрестностях Самарканда орда предавалась необузданному веселью. Каких только затей и игр не было напридумано, каких только блюд не отведали гости курултая и каких только вин и водок не откушали!
На третий день после объявления войны Китаю праздновали день рождения биби-ханым Сарай-Мульк. Во время праздника она хвасталась, что уже полностью отремонтировала мечеть, предназначенную для ее усыпальницы, и теперь может не бояться смерти. Потом были пиршества в честь обоих Пир-Мухаммедов, в честь Халиль-Султана, в честь Джеханшаха и других полководцев и внуков.
Наконец празднества стали стихать. Некоторые из тех, кто присутствовал на великом курултае, потихонечку покидали орду еще до окончания торжеств, уезжая в свои области, чтобы скорее начать подготовку к походу. Заветным днем выступления на Китай был назначен первый день лунного месяца раджаба 807 года хиджры
[106].
Когда уехали Джеханшах, Шах-Малик и Мухаммед Ику-Тимур, Тамерлан объявил: отныне – не пить вина! Завершением торжеств стала великая тризна по всем умершим и погибшим героям, проходившая уже не в орде, а в Самарканде, в большом доме, пристроенном к мечети Мухаммед-Султана, в которой находилась усыпальница второго сына Джехангира, умершего в позапрошлом году от той же болезни, что и Джехангир. На поминках подавали легкую бузу и много мяса, особенно соленого. Помещение в доме было рассчитано на дастархан для двухсот человек, но столько как раз и оставалось всех гостей курултая, даже меньше. Остальные к тому времени уже разъехались. Тамерлан был в грустном настроении. Ему нездоровилось, его знобило, да к тому же разболелись покалеченные суставы правой руки и правой ноги. От боли он порой начинал скрипеть зубами и был настолько раздражителен, что приказал всыпать сто плетей повару, который, по его мнению, недоварил рис в плове, хотя все признали, что плов получился отменный.
Впрочем, всем присутствующим на заключительном дне торжеств и разделившим со своим хазретом великую печальную тризну Тамерлан велел выдать по мешку с деньгами, довольно немалыми – сумма в каждом мешке варьировалась от тысячи до трех тысяч серебряных таньга
[107]. Когда к нему подвели для получения подарков трех послов короля Энрике, он впервые улыбнулся и спросил:
– Ну что, дети мои, забеременели ваши наложницы?
Когда испанцам перевели вопрос, они несколько смутились и, краснея, признались, что свое задание выполнили – афганка Гульяли и фракийка Дита понесли от дона Руи Гонсалеса де Клавихо, персиянка Афсанэ зачала от магистра богословия Альфонсо Паэса де Санта-Мария, и лишь хиндустанка Гириджа до сих пор была порожняя.
– Ну что ж, если их беременность подтвердится, я отпущу вас на родину, – сказал Тамерлан, протягивая каждому из испанцев по мешку, в которых звенело полторы тысячи таньга. Но когда испанцы отправились во дворец Кок-Сарай, где они теперь обитали, Тамерлан вновь сделался печальным, с невеселым видом попрощался он со всеми остальными гостями, наказав каждому отправляться в свои области и как следует готовиться к трудному китайскому походу. Лишь одного Аллахдада он попросил задержаться еще на пару дней, сказав:
– Помнится, перед походом на Рум, когда я приходил в себя после болезни, ты гостил в Самарканде и обыграл меня два раза в шахматы. Хотелось бы взять реванш.
