Легко догадаться, зная Цветаеву, что у нее от известий такого рода не могло быть на душе весело. Проект перестройки Тверской улицы, уничтожение Страстного монастыря, а затем и храма Христа Спасителя – в ее глазах то была беда, и беда непоправимая: любимая с детства Москва уходила в небытие.
В цветаевском доме никто не разделял печали Марины Ивановны.
Девятилетний Мур, рвущийся, как и отец с сестрой, в Москву, пеняет матери:
– Бедная мама! Какая Вы странная! Вы как будто очень старая!..
8
Осенью сын опять пошел в школу, и снова во весь рост встала проблема выкраивания минут для письменного стола. Цветаева по-прежнему считала необходимым не только провожать Мура в школу, но и гулять с ним в любую погоду. Еще она помогала сыну с арифметикой, которая плохо ему давалась (как некогда самой Марине). И день оказывался разбитым совсем уж на мелкие кусочки. Но едва выдается просвет – она бросается к столу. И посреди кипящих кастрюль с головой уходит в свою работу, для которой родилась на свет. Упрямо опершись лбом в ладонь, она воскрешает старую Москву, далекие дни детства, мать… И считает это вовсе не бегством от сегодняшнего дня, наоборот – активной защитой исчезающих в мире великих ценностей духа, сердца, человечности. «Что мы делаем, какие защищаем: бывшее от сущего и, боюсь, будущего, – пишет она Буниной. – Будущего боюсь не своего, а “ихнего”, того, когда меня уже не будет, – бескорыстно боюсь…» А в другом письме – жалоба: «Мои живут другим – во времени и со временем…»
Нескончаемое кухонное мытарство в жалких условиях быта нелегко и для домовитой женщины, в руках которой все спорится. Для Цветаевой же то была каторга вдесятеро худшая, потому что приходилось превозмогать органическую непригодность к делам такого рода. Ни один из поэтов, с которыми Цветаеву обычно сравнивают, – Ахматова, Мандельштам, Пастернак, – не знал этой ежедневной пытки, затянувшейся на долгие годы. У них хватало своих испытаний, но не было этой изнурительной ежедневности бытовых забот, дробящих не просто время – душу. А ведь с 1917 года – плохо ли, хорошо ли – Цветаева бессменно везла на себе дом, хозяйство, заботы о детях.
Но мы не найдем в ее письмах жалобы на то, что из-за необходимости заработка надо писать, иначе не прожить. Жалобы другие: «Устала от не своего дела, на которое уходит – жизнь». Передышки хочется только от быта, от той «достоверной посудной и мыльной лужи, которая есть моя жизнь с 1917 года» (письмо Ю. Иваску, 1934 год). В другом письме, к Вере Буниной, того же года: «На мне весь дом: три переполненных хламом комнаты, кухня и две каморки. На мне – едельная (Мурино слово) кухня, потому что, придя – захотят есть. На мне весь Мур: проводы и приводы, прогулки, штопка, мывка. И, главное, я никогда никуда не могу уйти, после такого ужасного рабочего дня – никогда никуда, либо сговариваться с С. Я. за неделю, что вот в субботу, например, уйду. ‹…› Мне нужен человек в дом, помощник и заместитель, никакая уборщица делу не поможет, мне нужно, чтобы вечером, уходя, я знала, что Мур будет вымыт и уложен вовремя. Одного оставлять его невозможно: газ, грязь, неуют пустого жилья…»
После летнего перерыва некоторое время казалось, что отношения матери с дочерью наладятся. Марина Ивановна настаивает на том, чтобы Аля все же закончила школу при Лувре, аттестат школы поможет найти приличную работу. Ариадна как будто соглашается, но тянет – день, другой, неделю… Спустя семь недель мать напоминает: «Аля, либо школа, либо место, ибо так – нельзя: работаем все, работают – все, а так – бессовестно!» И вот спустя день-другой дочь сообщает: она нашла работу, но для этого будет снимать комнату в городе.
Около дома в Кламаре
Цветаева ошеломлена: ведь это означает, что для письменного стола у нее тогда не останется уже ни часа! «Вера, – жалуется Цветаева Буниной, – ни слова, ни мысли обо мне, ни оборота…»
Но уйдет Ариадна из дому в феврале 1935-го, после очередного скандала.
В тот день, когда у Цветаевой было назначено вечернее выступление, заболевает Мур. Марина Ивановна просит дочь сходить в аптеку, – сама не может: не успела подготовить текст. Ариадна вертится перед зеркалом час, другой… «Аля!» – напоминает мать. «Я уже ушла!» – резко откликается дочь. И получает от матери пощечину. Цветаева – Тесковой: «Тут С. Я. ударил меня, я бросила в него чашкой (попала в стену), Мур (побелев) кинулся на отца – и –…»
И с одобрения отца Аля покидает дом.
Через месяц-другой она вернется – и снова уйдет.
Из письма к Вере Буниной: «Я не узнаю ни его, ни ее. С. Я. меня давно уже не любит (иногда – все реже – жалеет, а бессознательно ненавидит, как помеху его отъезду в Россию. Я для него помеха, колодка на ноге). – Вы выжили дочь из дому! Вы – мачеха!»
Не слишком ясно, сколько времени продолжаются эти уходы и возвращения Ариадны. Окончательности разрыва все же нет: снять надолго комнату нет средств. Ариадна, скорее всего, живет у друзей. Но новая попытка совместной жизни в ноябре заканчивается тем же. Снова – уход. «И ни оглядки на меня – поэта! Ведь она знает, что, уходя из дому, обрекает меня на почти-неписание… – всё на мне» (Тесковой).
Но «не-писание» для Цветаевой равносильно не-существованию.
Наталья Гайдукевич
Это совсем не вопрос заработка: такова ее природа. «Потому что вовсе не: жить и писать, а жить = писать и: писать – жить. ‹…› А в жизни – что? В жизни – хозяйство: уборка, стирка, торопка, забота. В жизни – функция и отсутствие….» Это ее записи в тетради уже начала 1936-го: «Если бы мне на выбор – никогда не увидать России – или никогда не увидать своих черновых тетрадей ‹…› – не задумываясь, сразу. И ясно – что́. Да, помимо всего, и справедливо. Россия без меня обойдется, тетради – нет. ‹…› Я без России обойдусь, без тетрадей – нет».
Марина Ивановна явно на грани нервного срыва. Ее остро жжет сердечная боль, ей просто необходимы сочувствие, поддержка. И о наступившем кошмаре она пишет своим женским друзьям – Анне Тесковой, Вере Буниной, Саломее Андрониковой-Гальперн, Наталье Гайдукевич, – и с подробностями, самыми неприглядными. В письмах – голос самого страдания, голос человека, за которого в собственной его семье ни у кого не болит сердце. Ее не любят. Это отвержение – давняя и все еще неизжитая рана ее детства. Нелюбовь матери ранила ее настолько глубоко, что нашла отражение не только в цветаевской прозе, но даже в ее автобиографии 1939 года.
И вот теперь то же, в собственной ее семье, некогда рожденной так светло и безоблачно, с детьми, столь желанными…
Марк Слоним вспоминал однажды вырвавшуюся у Марины Ивановны жалобу: «Как бы мне хотелось кого-нибудь доброго, мудрого, отрешенного, никуда не спешащего! Человека – не-автомобиля, не-газеты… Кто бы мне всегда – даже на смертном одре – радовался. Такого нет. Есть знакомые, которым со мной “интересно”, – и домашние, которым со всеми интересно, кроме меня, ибо я дома: посуда – метла – котлеты – сама понимаю…»
