Первого ноября уцелевшие в последнем бою (30 октября) марковцы погрузились в Севастополе на переполненный транспорт «Херсон», отправлявшийся в Турцию.
Иные, впрочем, грузились в других портах и попали на другие суда…
Нечего и говорить, что никаких реальных сведений и подробностей боевых действий на Юге в большевистские газеты не просачивалось…
Страшный вечер 20 ноября 1920 года Марина коротко записала в своей тетради. Она была в Камерном театре на премьере пьесы Клоделя «Благовещенье».
Внезапно в антракте на освещенную авансцену перед закрытым занавесом вышел режиссер. Он объявил о только что полученном чрезвычайном известии: Гражданская война закончена! Войска Врангеля окончательно разгромлены, остатки Добровольческой армии сброшены в море!
Посреди бурно зашумевшего зрительного зала, разом вставшего и в ликовании грянувшего «Интернационал», Цветаева не могла заставить себя шевельнуться. Окаменение, столбняк овладели ею, как всегда при сильном потрясении, все равно – радостном или скорбном. Ослепшая и оглохшая, она мысленно летела зегзицей туда, в Крым, к полегшим в последних боях и к «сброшенным в море».
Убит? Жив? Ранен?
Через несколько дней рождаются строфы:
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: – Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: – Всех слез моих плакать – не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет я живу – кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! – дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизил на горбу Перекопа!
Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях – и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.
По сути то был первый вариант ее «Плача Ярославны», написанного через месяц.
Нарком просвещения Луначарский поспособствовал тому чтобы была послана телеграмма Марины Волошину с запросом о Сергее. Тут же, в ТЕО – среди шума и гама, – Марина пишет письмо Максу; Эренбург обещал передать его с оказией. «Умоляю, – пишет Марина (недоговаривая и так понятное), – дай мне знать, – места себе не нахожу, каждый стук в дверь повергает меня в ледяной ужас – ради Бога!!!»
Пользуясь той же оказией, она спешно пишет и сестре, которая все еще в Крыму. И в этом письме – о том же: «Думаю о нем день и ночь, люблю только тебя и его. ‹…› Если бы я знала, что жив, я была бы – совершенно счастлива…»
3
Будни этой зимы Марина описывает в нескольких письмах к поэту Евгению Ланну. Страницы писем читаются как настоящая документальная проза. Вот только один отрывок:
«Сидим с Алей, пишем. – Вечер. – Дверь – без стука – настежь. Военный из комиссариата. Высокий, худой, папаха. – Лет 19.
– Вы гражданка такая-то?
– Я.
– Я пришел на Вас составить протокол.
– Ага.
Он, думая, что я не расслышала:
– Протокол.
– Понимаю.
– Вы путем незакрывания крана и переполнения засоренной раковины разломали новую плиту в 4 №.
– То есть?
– Вода, протекая через пол, постепенно размывала кирпичи. Плита рухнула.
– Так.
– Вы разводили в кухне кроликов.
– Это не я, это чужие.
– Но Вы являетесь хозяйкой?
– Да.
– Вы должны следить за чистотой.
– Да, да, Вы правы.
– У Вас еще в квартире 2-й этаж?
– Да, наверху мезонин.
– Как?
– Мезонин.
– Мизимим, мизимим, – как это пишется – мизимим?
Говорю. Пишет. Показывает. Я, одобряюще: “Верно”.
– Стыдно, гражданка, Вы интеллигентный человек!
– В том-то и вся беда, – если бы я была менее интеллигентна, всего этого бы не случилось, – я ведь все время пишу.
– А что именно?
– Стихи.
– Сочиняете?
– Да.
– Очень приятно. – Пауза.
Автограф стихотворения М. Цветаевой, обращенного к Е. Ланну
– Гражданка, Вы бы не поправили мне протокол?
– Давайте, напишу, Вы говорите, а я буду писать.
– Неудобно, на себя же.
– Все равно, – скорей будет! – Пишу. Он любуется почерком: быстротой и красотой.
– Сразу видно, что писательница. Как же это Вы с такими способностями лучшей квартиры не займете? Ведь это – простите за выражение – дыра!
Аля: – Трущоба.
Пишем. Подписываемся. Вежливо отдает под козырек. Исчезает.
И вчера, в 10½, вечера – батюшки-светы! – опять он.
– Не бойтесь, гражданка, старый знакомый! Я опять к Вам, тут кое-что поправить нужно.
– Пожалуйста.
– Так что я Вас опять затрудню.
– Як Вашим услугам. – Аля, очисти на столе.
– Может быть, Вы что добавите в свое оправдание?
– Не знаю… Кролики не мои, поросята не мои – и уже съедены.
– А, еще и поросенок был? Это запишем.
– Не знаю… Нечего добавлять…
– Кролики… кролики… И холодно же у Вас тут должно быть, гражданка. – Жаль!
Аля: – Кого – кроликов или маму?
Он: – Да вообще… Кролики… Они ведь все грызут.
Аля: – И мамины матрасы изгрызли на кухне, а поросенок жил в моей ванне.
Я: – Этого не пишите!
Он: – Жалко мне Вас, гражданка!
Предлагает папиросу. Пишем. Уже У, двенадцатого.
– Раньше-то, наверное, не так жили…
И, уходя: “Или арест или денежный штраф в размере 50 тысяч. – Я же сам и приду”.
Аля: – С револьвером?
Он: – Этого, барышня, не бойтесь!
Аля: – Вы не умеете стрелять?
Он: – Умею-то, умею, но… – жалко гражданку!»
4
