Прага. Улица Шведска, дом № 1373
Тот же дом, вид с лесенки, ведущей в нижнюю часть города. Семья Эфрон жила в последнем этаже
И в этот же вечер, по возвращении, у нее еще хватает сил, уложив Алю, собрать два огромных чемодана. Отложить сборы нельзя, потому что 2 сентября, чуть свет, они переезжают в Прагу. Родзевич же (теперь уже ясно, что это он) помогает семье друга перевезти вещи в город.
Наконец чемоданы уложены.
Вместе со спутником Марина спускается к колодцу за водой, гремя в ночной тишине пустыми ведрами. Стоит мягкая, теплая лунная ночь – и на обратном пути в полных ведрах отражается огромная круглая луна…
Мгновение прекрасного затишья – перед бурей, которая уже стоит при дверях.
Третьего сентября вместе с другими русскими детьми Аля отправится в Моравску Тшебову – начинается учебный год в русской гимназии. Эфрон уедет вместе с дочерью. Седьмого сентября следом за ними отправится и Цветаева – помочь Але войти в непривычную для нее гимназическую жизнь.
Пока же Марина остается одна в Праге, на новом месте. Здесь ей поначалу всё нравится: дом стоит высоко на южном склоне Петр шина холма; в их комнате на последнем этаже – «огромное окно на весь город, на все небо, улицы – с лестницами, даль, поезда, туман…». Еще за три дня до окончательного переезда написаны стихи:
Как бы дым твоих ни горек
Труб, глотать его – всё нега!
Оттого, что ночью – город –
Опрокинутое небо.
Как бы дел твоих презренных
День ни гол, – в ночи ты – шах!
Звезды страсть свела – на землю!
Картою созвездий – прах…
Так начался второй период чешской жизни Цветаевой – ее девять месяцев в Праге: с сентября 1923-го по май 1924-го.
Моравска Тшебова
Моравска Тшебова – маленький старинный городок, окруженный живописными грядами гор. Дома украшены лепниной, огромный старинный костел, маленькая православная церковка – просто изба с крестом на крыше; маленькая ратуша. Посреди площади, вымощенной огромными булыжниками, – фонтан в стиле пышного барокко. Люди здесь неторопливы и вежливы, сплошные поклоны и приседания. Цветаева живет с мужем в комнатке вдовы часовщика, засыпает под старушечий храп и тиканье восьми часов сразу, нежится, окруженная благоговением хозяйки, узнавшей, что ее гостья – поэтесса. День проходит в гимназическом лагере – его называют здесь «табор». Он занимает обширную территорию с длинными белыми бараками, выстроенными еще русскими военнопленными.
Але, как оказывается, помогать не нужно – она уже вжилась в новую обстановку и счастлива. Никакой стеснительности и дикарства – как будто и не впервые она в одиннадцать лет оказалась в огромном ребячьем коллективе. (Да и не впервые! Был же еще этот страшный приют!) Наблюдая за дочерью, находчивой, легкой в общении, красивой, Цветаева не находит в ней своих черт – как не будет находить их потом в характере сына. Аля, кажется, ни в ком не нуждается и уже поэтому, даст Бог, проживет свою жизнь счастливее; так хочется думать матери, глотающей воздух горечи: долгие годы Аля была такой родной душой, почти эхом… Теперь она меняется на глазах.
По утрам Цветаева слушает орган в костеле, вечерами – всенощную в русской церкви, где чудесно поют. Она дома во всех храмах, потому что, как она формулирует, храм – это дом души. Больше всего он нравится ей днем – пустой, с косым столбом солнечного света.
Однажды она запишет, размышляя о собственной природе: «И католическая душа у меня есть (к любимым!) и протестантская (в обращении с детьми) – и тридцать три еретических, а вместо православной – пусто. Шеп». Что саму ее нимало не смущает.
О чем думает она здесь, оставшись наедине с собой и небом, внезапно вырванная из обыденного течения дней?
Резким, неожиданным контрастом внешнему покою звучат строки письма, написанного поздним вечером 10 сентября, по возвращении со всенощной, – Бахраху. «Воздух, которым я дышу, – воздух трагедии ‹…›, – пишет Марина. – У меня сейчас определенное чувство кануна – или конца. (Что может быть – то же!) Погодите отвечать, здесь ответов не нужно, ответ будет потом, когда я, взорвав все мосты, попрошу у Вас силы взорвать последний. ‹…› Хватит ли у Вас силы долюбить меня до конца, т. е. в час, когда я скажу: “Мне надо умереть”, из всей чистоты Вашего десятилетия сказать: “Да”. Ведь я не для жизни. У меня всё – пожар! ‹…› Мне БОЛБНО, понимаете? Я ободранный человек, а вы все в броне…»
Этот новый взрыв отчаяния кажется ничем не подготовленным. Ведь всего десять дней назад был тот умиротворенный вечер с полной луной в полных ведрах и сладкой усталостью от прекрасной прогулки; наутро пришло долгожданное письмо Бахраха, потом – радость от нового «дома на горе».
Что же случилось? «Взорвав все мосты, попрошу у Вас силы взорвать последний…» Можно ли понять это иначе, чем просьбу о последнем акте преданности: помочь уйти из жизни? Поясняющими в этом письме, отправленном Бахраху, могут быть только глухие строки: «Кроме внутренних, подводных течений есть еще: стечения… хотя бы обстоятельств, просто события жизни, которых не предугадаешь…» Мало что понятно.
Но вот теперь уже можно сменить предположения на достоверность: опубликованы цветаевские письма к Константину Родзевичу. В них – разгадка.
Внезапно ворвавшейся бурей рождается новая любовь. На этот раз – во вполне земном ее варианте. Еще не осознав, Марина ощутила ее в те самые дни, когда провожала своего спутника на вокзал. Только слишком светлая ночь помешала тогда первому поцелую.
Но растревожены оба. И наутро Марина не устоит перед искушением написать вдогонку письмо. В нем – наивная надежда, что далее ничто развиваться не будет. «Мой дорогой друг, друг нежданный, нежеланный и негаданный, милый чужой человек, ставший мне навеки родным, вчера, под луной, идя домой, я думала (тропинка летела под ногами, луна летела за плечом) – “Слава Богу, слава мудрым богам, что я этого прелестного, опасного, чужого мальчика – не люблю! Если бы я его любила – я бы не оторвалась…”» И далее: в трудный час «окликните – отзовусь»…
В письме к Бахраху из Моравской Тшебовы сказано: стечение обстоятельств, «события жизни, которых не предугадаешь»…
Видимо, всё решающее случилось в те дни сентября в Праге, когда Цветаева осталась без мужа и дочери.
Девятого сентября, уже из Тшебовы, она пишет Родзевичу письмо – сдержанно-дружеское, чуть ли не сухое, но посреди почти делового текста вдруг врывается: «Я никогда не смогу сказать Вам, как Вы за эти несколько дней стали мне дороги».
