Вакуум идентичности
Мы живём в период кардинальной переоценки ценностей. Одним из её проявлений стала реабилитация неофашизма в Европе. Эти процессы нередко определяют как «архаизацию неолиберализма» и «новое варварство». Ответом на архаизацию становится раскручивание «спирали пассионарности», характерное не только для мировых окраин, скажем, на Ближнем Востоке, но и для Центральной Европы. Это означает, что роль традиционалистских групп в обществе резко, скачкообразно возрастает. Национальная и конфессиональная идентичность из этнокультурного феномена превращаются в мощный политический фактор и получают право на прямое политическое высказывание.
Мир, как это уже было в XIX–XX веках, оказывается перед проблемой nation state и конфликтом секулярного и религиозного – вспомним ситуацию с ИГИЛ или историю с французским «Шарли Эбдо».
Понятие «идентичность» принято определять через набор известных параметров («квадрат идентичности»): язык, конфессия, этничность, общая историческая судьба и гражданско-правовое пространство. Но с точки зрения психологии идентичность есть нечто вроде коллективной Я-концепции – ответ общества на вопросы «Кто мы?», «Откуда и куда идём?», осознание исторической миссии. Исходя из этого, можно определить русскую идентичность как идентичность, основанную на традиции восточно-христианской византийской культуры, которая включает в себя элементы демократического централизма (феномен «народной монархии»), симфонию светского и религиозного, стремление к примату морали над правом и некоторой социальной эгалитарности. Причём эгалитарный аспект именно на русской почве получил дополнительное значение и развитие.
Всё это ныне выступает, разумеется, в исторически трансформированном виде. Параметры современной русской идентичности тесно связаны с идеей социальной справедливости. Самое важное и парадоксальное в этой связке – соединение, на первый взгляд, несоединимого. Дореволюционный мир и мир советский, исторически сошедшиеся некогда в непримиримой схватке, имеют, тем не менее, общие корни и в полной мере отражены в русской идентичности. Её динамический вектор определяется императивом поисков и построения «царства правды», где всякий человек нужен, никто не лишний, никто не строит своё счастье на несчастье другого, все объединены духовными узами и общими задачами. Образ «Святой Руси», «сосуда истинной веры», и образ государства социальной справедливости, «общества равенства и братства» – всё это разные проекции одной идеи, части одного целого. Идея общественного строительства (советский социализм) и коллективного спасения (соборность) – далеко расходящиеся вариации на одну и ту же тему.
Это и есть то общее в русской идентичности, что не в состоянии расщепить до конца даже революция. И гражданская война, как ни странно, ярко выявила в своё время это единство. Поскольку причина народной трагедии – не исторические катаклизмы сами по себе, а разрывы традиций, которые их вызывают. Русская история знает много таких разрывов. Это церковный Раскол, 1917 год, события начала 1990-х. Последний разрыв привёл к утверждению в России той экономической модели, которая имеет постпротестантские корни и находится в определённом противоречии с реальным историческим опытом народа.
Советская модель развития, скрепляемая идеей полиэтничной нации и социального государства, безусловно, является неотъемлемой частью русской традиции. Но в 1990-е годы она была вытеснена социал-дарвинизмом и принципами социальной евгеники. Этот социальный формат остаётся чуждым как духу социального государства и справедливого общества, так и духу апостольского христианства.
Советская компонента русской идентичности как важная часть исторического опыта народа была перечёркнута. Призыв к «десоветизации» объективно направлен не против отдельно взятого «советского», а против всей русской традиции и национальной исторической преемственности.
Российская идентичность после 1991 года рассматривается как детский конструктор, наспех собираемый с помощью политтехнологий. Комплекс либеральных идей в России был превращён в культ и его до сих пор путают с национальной идентичностью.
В результате сегодня Россия имеет население с нечёткой идентичностью. Вместо ослабленной, размытой, но исторически достоверной, обществу навязывается «альтернативная» идентичность, основанная на комплексе исторической неполноценности. Эта версия идентичности предполагает вытеснение из коллективной памяти сакральных смыслов русской истории. Отсюда насмешки либеральной прессы над акцией «Бессмертный полк».
Гражданский конфликт в России представляет собой именно конфликт идентичностей – традиционной и квазилиберальной. В результате навязывания последней возникает дезориентация русского общества. Одним из инструментов такого навязывания является поощрение конфликтов между советским и несоветским, между светским и религиозным, между красными и белыми.
В итоге реальная идентичность слабеет, стирается, вытесняется множеством групповых, в том числе региональных: кёнигсбергской, сибирской, поморской, ингерманландской и пр. На месте каждого разрыва возникает вакуум идентичности. Обществу, пребывающему в этом состоянии, легко навязать мифы о нём самом.
Сказанное свидетельствует о том, что наше общество переживает кризис идентичности. Это провоцирует в России рост русофобии, ведёт к дальнейшей эрозии общих ценностей, релятивизму, карнавализации важных идей и символов, к вытаптыванию символического пространства общества – той питательной среды, в которой как раз и живёт идентичность.
Условием укрепления русской идентичности является синтез или, говоря языком семиотики, взаимный перевод разных историко-культурных кодов, составляющих единое знаковое пространство русской традиции. В частности, советских (код «социальной справедливости») и христианских ценностей (евангельский код). Буквально это означает, что мы должны уметь рассказывать на светском языке о православной «святой Руси», и наоборот, в рамках исконно русской и неовизантийской традиции – о ценностях общества социальной справедливости. Тогда русская идентичность укрепится, а русская традиция получит мощный толчок к развитию.
Что я люблю. И что не люблю
Я не люблю ежедневно просыпаться ровно за минуту до подъёма и ждать протяжного крика дневального «рооооооо…тааа…». Рота ещё спит, а дневальный в наряде с двух ночи. Он хочет спать как сволочь, но торчит на тумбочке, слушая посапывания и почёсывания доброй сотни тел. И поэтому вкладывает в свой нечеловеческий крик всё злорадство и всё удовольствие от этого злорадства. Я не люблю именно эти подлые мхатовские пять секунд, которые разделяют протяжное «роооооо… та…» и короткое, как выстрел, «пааДЪЁМ!!». Эти пять секунд длятся невероятно долго, ты понимаешь, что они неотвратимо упадут на тебя, как нож гильотины. Нервы сматываются в клубок, мышцы сжимаются в пружину, ночные свободные мысли сплющиваются в точку и теряют содержание. Удар! «ПааДЪЁЁЁЁМ!!» Всё раскатывается, разжимается, разворачивается и твоё уже совершенно бессмысленное тело слетает с койки в сапоги и летит на плац под крик ротного «оправитьсяяяназарядкустройсяяя!!!»
