Поэзия Охапкина и археоавангард
О чём никогда не забывают упомянуть биографы поэта Олега Охапкина, родившегося в Ленинграде 12 октября 1944 года и скончавшегося в Петербурге 30 сентября 2008 года? Верующая семья, влияние на будущего поэта бабушкиной подруги – «иоаннитки» (Евдокии Ивановны Горшковой), чем-то похожей на хрестоматийную Арину Родионовну… А ещё пение в хоре Александро-Невской Лавры и наблюдение за монастырским старчеством… Потом, много позднее, неприятности, возникшие из-за тесных связей с православным подпольем, – арест был реален и близок. Наконец, тесное знакомство с психиатрией… Этих фактов достаточно, чтобы нарисовать образ православного отрока в огненной пещи советского режима – юродивого поэта, проводившего жизнь в стихах, молитвах и больничных палатах. Вывод: Охапкин не вполне типичный, но очень яркий пример «внутреннего эмигранта», который спасался от советской действительности в лоне русской православной традиции.
Вот такое жизнеописание. Звучит убедительно, поскольку все сказанное – чистая правда. Но для друзей и читателей Олег Охапкин в первую очередь поэт. Один из лучших поэтов своего времени. Он стоял среди собратьев по цеху особняком, не входил ни в круг «ахматовских сирот», ни в группу Анри Волохонского, ни в группу Владимира Эрля или Виктора Кривулина. Всегда сам по себе, всегда своим путём. Часто говорят о его дружбе с Иосифом Бродским – дружбе «под куполом Смольного собора». И даже называют Охапкина учеником Бродского. Дело было в том, что Охапкин, кем только ни работавший при жизни – кочегаром, рабочим в Эрмитаже, помощником геологов и археологов, – среди прочего возводил строительные леса в Смольном соборе. Там у него бывал Бродский, слушал его стихи и как-то обронил: «Через 20 лет ты получишь Нобелевскую». Эту историю Олег мне рассказывал задолго до того, как сам Бродский стал лауреатом.
И всё же эти свидетельства ничего не объясняют. Мало ли кто к кому ходил и кто с кем дружил в Ленинграде. Кроме того, поэзия Бродского и поэзия Охапкина стилистически разнятся. Скажем, охапкинское пристрастие к державинско-ломоновской одической традиции в меньшей степени присущи его товарищу. А наивный лирический «натурализм» и вовсе не похож на язык Бродского. Тут явно другая, более глубокая связь: не сходство, но родство.
И природа этого родства в том, что и в лице Олега Охапкина, и в лице Иосифа Бродского мы имеем мастеров, сочетавших модерн и традицию. Подобно Бродскому, Охапкин – архаист и новатор в одном лице. Вот та нить, за которую действительно стоит потянуть.
Взять, например, отношение к силлабике. Охапкин был из тех немногих, кто хотел возродить в России силлабическую поэзию, более всего связанную у нас с именем Симеона Полоцкого. Именно с подачи Охапкина Бродский заинтересовался силлабикой (отсюда «К стихам», «Подражание сатирам, сочинённым Кантемиром»). Вот один пример «оживлённой» архаики.
С другой стороны, Охапкин наследует державинско-тютчевской линии. Он был избран первым лауреатом Державинской премии (1995 г.) с мотивировкой «за развитие российской оды». Золотому веку русской поэзии Охапкин наследует через голову Серебряного. И это уже Бронзовый век.
Наконец, Охапкин – автор множества стихов и поэм на религиозную тему. Прекрасное поэтическое переложение евангельской притчи о блудном сыне заканчивается неожиданно:
Отец же о прошлом ни слова.
Тихонько с колен его поднял
И весело кличет слугу.
Душа его к пиру готова.
Он видит, что сын его понял,
И вот он пред сыном в долгу.
Велит привести им телёнка
Из лучших, заклать, веселиться.
И слуги не медлят. И стол
Накрыт. Господину ребёнка
Вернула чужбина. И льётся
Вино, ибо праздник настал.
Тем временем с поля усталый
Старшой возвратился и слышит
Веселье и пенье. Из слуг
Зовёт одного, чтобы малый
Сказал ему, что это пляшет
За гость и с чего это вдруг.
«То брат твой пришёл, и отец твой,
Здоровым увидев сыночка,
Телёнка из лучших заклал».
Тогда, осерчав, что наследство
Братан промотал в одиночку,
И пляшет, он прочь усвистал.
Отец же за сыном вдогонку
Поднялся и вышел из дома,
И звал его. Сын же в ответ:
«Я рад от тебя и козлёнку
Остался б, но вот мне солома
За все от тебя на обед.
Не я ли тебе в послушанье
И службу любую работу
Работал в то время, когда
Вот этот твой сын прилежание
Имел разве к шлюхам, и квоту
Свою расточал без стыда?»
«Но, сын мой! Всегда ты со мною.
Моё ль – не твоё без изъятья?
А брат твой родной пропадал.
И вот он нашёлся. Больною
Душа была, порвано платье…
Был мертв он, и ожил, и встал».
Старшой омрачился на эти
Слова и осклабился как-то
Невнятно. «Отец, берегись!»
Но старец молчал. Только некто
Вздохнул за спиною из плети.
Овца ли? Поди разберись.
(1970 год)
Непонятное движение-вздох за спиной у отца после предостережений старшего сына – что это? После изложения библейского сюжета следует резкий срыв в подчёркнутый психологизм, в душевную непрозрачность, романтизацию (как-никак перед нами баллада). Этот синтез довольно типичен для Охапкина.
Помимо библейских тем для него важна и петербургская тема. Свойственен ему и некий поздневизантийский «аристократизм», а с другой стороны – модернистские метафоры, перекличка с Ахматовой, Пастернаком, Мандельштамом, барочное «совмещение далековатых идей». С третьей – подчёркнуто наивный реализм, какая-то «митьковская» открытость и непосредственность. И тогда Охапкин демонстрирует восхождение к почти музыкальным вибрациям закатного неба, чувство грустного очарования вещей на фоне весеннего подъёма или осеннего замирания природы.
Что получается в совокупности? Археоавангард. Вот откуда при стилистических различиях внутреннее родство с автором «Большой элегии Джону Донну».
Традиция? Да. Но соединённая с субъективностью и новизной. Туго натянутая, как струна, которой звенеть, да не оборваться. Не законсервированная, но выпущенная на просторы времени. Это не преодоление, это обновление традиции. Это традиция как метод, а не как консервант.
И здесь тема требует некоторого расширения. Многим бросалась и бросается в глаза неопределённость, размытость критериев, которые принято применять к спорам архаистов и новаторов, особенно в России. Так, раздумывая о хрестоматийной коллизии Карамзина и Шишкова, стоит задаться вопросом: почему первого считают новатором, а второго – замшелым консерватором? Ведь не кто иной, как Карамзин решил заменить ломоносовские «штили» «литературно грамотной» смесью галльского с нижегородским. Для этого пришлось менять славянизмы на кальки с французского, что довольно трудно назвать словотворчеством в полной мере. Новизна, но вполне условная.
