– Бог любит троицу.
Я налил еще раз. Коньяк уже начал расползаться по моему телу теплом французского солнышка. Выпили.
– Ты фильм «Щит и меч» смотрел? – неожиданно спросил Георгий.
Я покопался в памяти и почему-то не обнаружил файлов на этот счет. Очень странно.
– Нет, – честно признался я.
– Эх, потерянное вы поколение… – с напускной грустью отозвался Георгий и добавил, улыбнувшись: – Ты под защитой, парень. Никогда не забывай про это.
И протянул руку, давая понять, что мне пора.
– Завтра тебе позвоню по результатам.
– Спасибо, – ответил я и направился к двери.
II
Домой тоже пошел пешком и по дороге свернул в кофейню выпить кофе. Пришло сообщение от Остаховой – написала свой адрес и фразу: «Вдруг передумаешь». Сопроводила это парочкой веселых желтых рожиц. А мне не было так уж смешно, меня реально трясло от воспоминаний о ней и о тату на щиколотке ее правой ноги. Я поставил кофейную чашку на блюдце и отправился к Литейному.
Поднявшись на свой этаж, я впервые за все проживание в этой квартире обнаружил жизнь в окружающих меня помещениях. Жизнь эта имела вид парня не совсем понятного возраста в черной кожаной куртке и искусственно состаренных джинсах. Парень, крайне возбужденный, долбился в соседнюю квартиру и орал благим матом:
– Марья Ивановна, открывай, мать твою так, сейчас дверь ломать буду!
Увидел меня, оглядел с ног до головы и сказал гораздо спокойнее:
– Телефон, зараза, сел. А Марья Ивановна, кошелка старая, закрылась изнутри на щеколду. Видишь, не открыть! – он потряс в кулаке связку ключей.
– Родственница твоя? – спросил я, приглядываясь к его джинсам. Похоже, я ошибся: постарели они не искусственным, а самым что ни на есть естественным способом.
– Упаси Господь, – ответил он, – у меня с ней договор. Пожизненной ренты. Знаешь, что это?
– Разумеется.
– Отлично. Там коммуналка – пять комнат. Мы с товарищем четыре выкупили. Точнее, не так. В одной я сам жил. Моя. Три еще скупили. А бабулька не продает. Говорит, только так. Рента. Четыре года уже возимся. А в последнее время она чего-то вообще с катушек слетела…
– Сколько ей лет то?
– Восемьдесят три. Ленка моя ходит к ней, убирается, то-се, а я продукты покупаю. Телефон вот сел… Дай твой позвонить…
– Зайдем ко мне, – предложил я. – Чего на площадке торчать? Текилу будешь?
У меня вроде оставалась половина бутылки. Компания же сейчас мне была очень кстати, иначе я опять рисковал очутиться в тисках будоражащих кровь эмоций.
– Пошли, – ответил парень. – Я за рулем, но немного буду. Вместо валокордина. Вот, бабка, а, мать ее так! Я Валентин, кстати.
И мы прошли на кухню. Я достал текилу, лимон и соль. И, отдав свой смартфон парню, полез в шкаф за рюмочками.
– Если бы я еще номер помнил, – пробормотал Валентин. Потом заорал в трубку:
– Лена, слышь! Але! Это я – у меня труба села. Скажи мне телефон бабки, а? Заперлась на щеколду – звоню, стучу, и ни фига. Я у соседа, если чего… Вышли на этот номер…
И положил трубку. Мы выпили по рюмашке, и я, потянувшись за лимоном, услышал брякнувшую мне СМС.
– Это Ленка Марьи Ивановны телефон скинула. Я позвоню? – спросил Валя, уже набирая номер.
– Конечно, – ответил я, открывая ноутбук. – Уже звонишь…
Бабуля не брала трубку. Он позвонил еще раз. И еще раз, видимо, на городской. Не брала. Мы выпили еще по рюмке и стали соображать, что делать.
– Она болеет? – спросил я.
– Да нет вроде. Так, чтобы совсем… Прикидывалась иногда. Когда Ленка убирала квартиру, могла заорать – умираю, мол. Ленка к ней бежит, а та ржет только: испугалась, спрашивает, или обрадовалась? Не дождешься, говорит, вас еще переживу. Тебя и хахаля твоего. Меня то есть. Как это она собралась сделать, не знаешь? Мне ведь тридцатник только…
– Может, она у Зельдина консультировалась?
– Кто это?
– Актер. Ему за сотню лет уже. В театре играет. – Я веселился, а Вале было не до смеха.
– Ты серьезно? – Он помрачнел, налил себе текилы и выпил, не чокаясь.
– Бабулька-то вредная? Была замечена?
– Ага… То полицию вызовет: кто-то, мол, в квартиру проник… А это Ленка – посуду моет. Ее один раз даже в РУВД увезли. Ленку. А как-то воду не выключила. Соседей снизу залило. На нас свалила. Ремонт им оплачивали в ванной. Один раз горшок с фикусом вместо горшка использовала – фикус вроде бы завял…
Я поперхнулся от неожиданности, не зная, как отреагировать; спросил:
– А ты как узнал?
– Ленка днем как-то пришла, неожиданно, а та не услышала… Увидела случайно. Ничего не сказала. Фикус завял. А бабуля – на нас орать: загубили, мол, цветок, не поливали…
– Веселая бабуля.
– Чрезвычайно.
– Слушай, – сказал я, улыбаясь. – А пошли один вариант попробуем. Не поможет – значит, или спит, или все.
– Что значит – все? – напрягся Валя.
– Договор свой посмотри. То и значит…
Мы вышли на лестничную клетку, и я, постучав пару раз в дверь, закричал со всей дури:
– Марья Ивановна! Открывайте! Юрий Юрьевич из собеса! Вам материальная помощь! Все официально – вот ведомость. – Я сунул в дверной глазок постановление приставов, которое предусмотрительно прихватил из портфеля.
За дверью тишина. Зато открылась дверь квартиры напротив. Вышла дама лет пятидесяти в цветастом кимоно и с тонкой сигаретой во рту. И заявила, не вынимая сигареты изо рта и потому чуть шепелявя:
– Это мне. Я в администрацию писала. В исполком. Давай сюда.
И она угрожающе надвинулась на нас, дымя, как паровоз. Мы начали отступать к двери моей квартиры. Тут заскрежетала щеколда замка, на свет божий вылезла Марья Ивановна. Заорала:
– А ну отойди, змеюка! Не слышишь, он меня зовет?
Дама не сдавалась:
– Зовет-то зовет, а писал-то кто в исполком? Я писала!
А Марья Ивановна, увидев своего соседа, заорала пуще прежнего:
– Валек, задержи Петровну, а ты, – она указала на меня, – давай ко мне!
И я проник в квартиру. Бабка захлопнула дверь и снова закрыла ее на щеколду.
– Пошли на кухню, – сказала она. Я прошел за ней по длинному коридору обычной питерской коммуналки, давно не знавшей ремонта.
Кухня оказалась на удивление чистой. Я достал из кармана джинсов тысячерублевую купюру и, положив ее на стол, попросил Марью Ивановну расписаться. Расписываться ей пришлось все на том же постановлении приставов, а потом она внимательно посмотрела на меня:
