– Туда смотреть, туда! – замахал руками Богема.
Но гостей уже было не остановить. Их обуял неудержимый, исступленный общий припадок хохота. Настя утирала слезы, Габриэль согнулся в три погибели, Беатрис ухахатывалась, запрокинув голову к стеклянному потолку. В этом припадке они не увидели, как художник вышел из-за мольберта, как Богема помог Сидорову надеть непривычное для него пальто, как у порога они оба оглянулись разом и посмотрели на гостей, как смотрят на постояльцев сумасшедшего дома его случайные посетители – с любопытством и опаской.
Проводив Сидорова подождав, когда гости немного утихомирятся, Богема предложил:
– Ну что, пойдем принимать работу?
Он провел их за мольберт. Они смотрели на веселое лицо Беатрис, выписанное на «холсте», и молчали. Витя фотографировал портрет.
– А где художник? – наконец спросила Настя, озираясь. – Теперь очередь Габриэля.
– Мастеру нужна пауза. Естественная. Сами понимаете, – многозначительно сказал Богема. – Так что ждем вас снова у нас через три часа. Но я вас убедительно прошу, Настя, чтобы не было никого из посторонних.
Беатрис стала что-то быстро и горячо говорить Насте, отчаянно жестикулируя. Габриэль согласно кивал кудрявой головой, иронично изогнув бровь.
– Они не верят, что такое возможно, – сказала Настя. – Беатрис подозревает, что это делается с помощью какого-то точного прибора. Она не знает, как это делается, но уверена, что ее обманывают. Если вы утверждаете, что здесь нет обмана, она хочет увидеть своими глазами, как работает художник.
– Настя, если вы можете представить, как Анатолий Петрович стоит перед Беатрис со спущенными штанами, то я не могу, – сказал Богема. – Это исключено, мастер не допустит такого унижения.
– Пусть тогда Габриэль посмотрит. Мужику-то мужика чего стесняться?
– Нет. Не всё так просто, как кажется. Творческий процесс требует огромной концентрации внимания. А если выразиться еще проще: Анатолию Петровичу надо очень сосредоточиться, чтобы у него получилось произведение искусства. – Богема лихорадочно соображал, какое решение принять, уж больно напористые оказались итальянцы. – Ладно, мы сделаем так. Я постараюсь уговорить Анатолия Петровича, чтобы мы засняли сам процесс и вам показали. Даже в суде видеодоказательство имеет силу.
Беатрис сощурила черные глаза в недоверчивом раздумье и неохотно согласилась.
Как только Костя увез гостей, Витя позвал Сидорова. Вместе они убрали из короба заменитель снега, аккуратно совковой лопатой сложив сахар обратно в мешок, распечатали новый десятикилограммовый мешок, заполнили короб, разровняли. Богема, попрыскав вокруг из баллончика освежителем воздуха, рассказал о сложившейся ситуации.
– Придется заснять процесс, – сказал он. – В будущем тоже пригодится: засомневается еще какой-нибудь Фома неверующий, а мы ему видеозапись под нос – на, мол, убедись. Ты не против, дядя Толя?
– Кто будет снимать?
– У меня есть штатив, поставим на него цифровик, включим режим видео. И тебя никто не будет отвлекать.
– Конечно, так лучше, чем чужая баба будет на меня глазеть, – сказал Сидоров. – А итальянскому мужику тем более не надо этого делать. Я ему не пидорас какой-нибудь.
Через три часа гости вновь вошли в мастерскую. Вернее, они не вошли, а ввалились. Видимо, обед удался на славу и угощали их от души, потому что Габриэль с усилием держался на ватных ногах, а Беатрис говорила не останавливаясь и громче обычного.
– Where is my master? – вопрошала она. – I have fallen in love with him. Where is he? I want to see him.
– Она хочет видеть художника, – перевела Настя, которая в отличие от итальянцев была трезва и несколько смущена. – Беатрис в него влюбилась.
Возмущенный Габриэль молча полез душить супругу, но Беатрис легко его оттолкнула.
– Где видеозапись? Вы обещали мне её показать, – перевела Настя её вопрос Богеме.
– Какая видеозапись, ёлы-палы? Мы же еще не снимали, – обалдело отвечал Витя. – Сейчас будем делать портрет Габриэля и заснимем.
Беатрис схватила мужа в охапку и принялась устанавливать его на пятачок для позирования. Габриэль заартачился. Супруги сцепились, как в нанайской борцовской схватке.
– Да пусть он пока посидит, отдохнет. Анатолий Петрович уже на подходе. – Богема в совершенном недоумении топтался возле них, не зная, что предпринять.
Беатрис повлекла мужа к креслу, но Габриэль, ни в чем не желая ей подчиняться, упирался и брыкался, словно жеребец, которого ведут на кастрацию. Богема подозвал Костю, вместе они помогли Беатрис усадить Габриэля. В сидячем положении Габриэль неожиданно успокоился, перестал бормотать итальянские проклятья, он обратил внимание на картины, висящие перед ним на стене, и впал в глубокую задумчивость, оттопырив нижнюю губу. Богема понял, что итальянца или еще больше развезет или он уснет, и заторопился набирать Сидорова:
– Анатолий Петрович, народ в полной боевой готовности! Прошу срочно! Да, срочно приходите!
Сидоров не заставил себя долго ждать. После того, как Богема у дверей вновь помог ему раздеться, шепотом обрисовав ситуацию, он поспешил к мольберту.
Теперь Габриэля надо было водворить обратно на пятачок для позирования. Беатрис попыталась извлечь его из кресла, но Габриэль вцепился в подлокотники и отбивался ногами.
– Может быть, его нарисовать прямо в кресле? – предложила Настя.
– Не получится. Анатолий Петрович его не увидит, у нас тут каждый миллиметр просчитан, – объяснил Богема.
Он подумал, что если сейчас сеанс с Габриэлем сорвется, то шансов его повторить может вообще не быть, и плакали тогда пятнадцать тысяч.
– Виктор, я готов, – раздался голос Сидорова из-за мольберта. И потише, словно сам с собой: – Я уже на пределе.
– Костя, иди сюда! – решительно позвал Богема.
Костя подошел.
– Хватай кресло с той стороны, я с этой, – скомандовал Витя. – Поднимаем и несем на пятачок. Пару минут продержимся.
Они поднатужились, подняли кресло вместе с итальянцем и понесли. Беатрис радостно захохотала и захлопала в ладоши. Габриэль, обнаружив себя воспарившим в пространстве, артистически воодушевился и, выбросив вперед руки с растопыренными пальцами, провозгласил:
– Calamitas virtutis occasion! Calcanda semel via leti! (Бедствие даёт повод к мужеству! Дорогу к смерти проходят только однажды! (лат).)
Богема, пыхтя от неимоверного напряжения, выкрикнул отчаянно:
– Анатолий Петрович, блин, давай понужай!
– Arte cessa di essere arte, proprio come le nostre menti iniziano a percepire come arte. (Искусство перестает быть искусством, как только наше сознание начинает воспринимать его как искусство), – воодушевленно декламировал Габриэль наверху. – Tu es amplius, sicut ars senserit animos coepit. (С тех пор как завелись у нас знатоки искусства, само искусство пошло к черту. (лат.)
