– Настя, чего он там городит? – спросил Богема.
– Я не понимаю, он, кажется, вообще на латинском говорит, – сказала Настя.
– Как только Петрович закончит рисовать, мы этого макаронника бросим к чертовой матери, – пообещал Витя.
– Не вздумайте! – вроде как даже испугалась Настя. – Они наши гости, они не виноваты, их напоили.
– Да я пошутил, – сказал Богема. – Кстати, а где Беатрис?
Он вдруг осознал, что потерял шуструю итальянку из вида, и это ему не понравилось.
– Она подглядывает, – шепотом сообщила Настя.
– Готово! – крикнул Сидоров.
Они с облегчением опустили кресло на пол. Габриэль остался сидеть, а они пошли смотреть рисунок. К ним присоединилась подозрительно притихшая Беатрис, которая со значением взглянув на Настю, закатила глаза и покачала головой, показывая этим, как она потрясена или очарована.
Сидоров незаметно смылся, согласно сценарию. Богема снял цифровик со штатива – в суматохе с пьяным итальянцем он начисто забыл включить видеозапись. Но сейчас, судя по удовлетворенному (словно после секса) виду Беатрис, эта тема стала уже неактуальной. Габриэль на «холсте» улыбался во весь рот. Беатрис восторженно что-то выкрикнула, в экзальтации прижав ладони к пышной груди.
– Она в восхищении, – сказала Настя, внимательно разглядывая рисунок. – А я не понимаю, как такое возможно. Такая точность линий, и даже оттенки есть.
– Милости просим к нам через три часа, – сказал Богема. – И желательно, Настя, в гордом одиночестве. Чтобы без катаклизмов.
В условленное время Настя явилась в мастерскую, оставив подуставших итальянских друзей в гостинице. Творческий акт осуществился быстро и уже буднично – без лишних слов и телодвижений. Витя подробно заснял манипуляции Сидорова, причем, сделал так, чтобы в кадр не попало главное орудие творческого акта, поскольку изощренный художественный нюх Богемы чутко улавливал самое тонкое пошловатое амбре.
Спокойное, наедине, общение с Настей Витя постарался использовать на полную катушку. После того, как он вновь проводил Сидорова, учтиво раскланявшись в дверях и выражая всем своим видом уважительную смиренность ученика перед мастером, он обратился к Насте за советом. Новая техника рисунка, освоенная Анатолием Петровичем, еще мало кому известна, и Богема считает, что ее надо популяризировать. Надо устроить презентацию этому своеобразному, уникальному явлению мирового масштаба. В каком формате? В формате выставки. И теперь вопрос: где провести эту выставку? Беда в том, что часть публики, а в особенности чиновничий люд, который всего боится, воспринимает новое направление в искусстве крайне негативно. Это и понятно: новое всегда с трудом пробивает себе дорогу. Если проводить презентацию здесь, в мастерской, управление культуры непременно выразит неудовольствие подневольному Союзу художников, на балансе которого находятся мастерские, и Союз, конечно же, наложит запрет – у Анатолия Петровича там хватает врагов и завистников. Поэтому самый оптимальный вариант – это устроить так называемый «квартирник» – выставку на дому, на квартире. Здесь уж никто не запретит, тем более, если презентацию устроит такой известный, уважаемый человек, как Вадим Иванович.
– Даже так? – вскинула брови Настя.
– А почему бы и нет? Очень легко будет объяснить, почему именно Вадим Иванович. Да потому что на выставке будет представлен его портрет, а также портреты его друзей из Италии, выполненные в новой технике. И ваш портрет будет. Пригласим СМИ, прибегут, как миленькие. Дело благородное. Настя, давайте поддержим незаурядного художника! Таких больше нет в природе. Он один на весь белый свет, уверяю вас.
– Идея интересная, – улыбнулась Настя, принимая от Богемы шубку. – Хорошо, я поговорю с Вадимом Ивановичем.
Прощаясь, по просьбе Богемы, исключительно в интересах предстоящего благородного дела, они обменялись телефонными номерами.
Окрыленный, Богема предложил Сидорову сегодня же сделать портрет Кости.
– У нас будет в наличии семь портретов. Этого достаточно, чтобы презентация состоялась.
* * *
После того, как Сидорова выпнули с завода, у него появилось много свободного времени, и он стал много думать. Даже когда он устроился ночным сторожем в детский сад, он не перестал много думать, потому что сторожу особенно-то мозгой шевелить не надо, отвлекаться не на что. Сидоров просто менял свое месторасположение и думал, лежа не дома на диване, а лежа в детсаду на провисшей раскладушке. Поначалу он часто думал о том, как несправедливо с ним обошлись, уволив без оглашения какого-либо маломальского благодарственного слова перед цеховым коллективом, без обыкновенного «спасибо». Он вспоминал, как его вызвали в отдел кадров, и незнакомый мужик (прежнего главного кадровика новые хозяева выставили за ворота одним из первых) будничным тоном, словно о чем-то пустяшном, сообщил, что Сидоров уволен в связи с сокращением штатов и ему следует взять обходной лист в соседнем кабинете. Потерявший дар речи, Сидоров встал и, глупо улыбаясь, обреченно пошел, словно на расстрел. А зря, теперь думал Сидоров. Надо было в ответ презрительно усмехнуться, смачно плюнуть на пол и растереть. Нет, надо было спокойно подняться со стула, с размаху пнуть этот стул и неторопливо удалиться. Чтобы запомнили, гады, рабочего человека Толю Сидорова. Так, на разные лады он проигрывал унизительный, обидный момент в его жизни, и ему становилось легче. Однако, когда племянник-баламут открыл в нем удивительный, необъяснимый дар, с помощью которого, оказывается, можно зарабатывать неплохие деньги, ход мыслей Сидорова постепенно изменил направление. Теперь он думал с сожалением о напрасно потраченном времени. Он обнаруживал в себе лютую неприязнь к заводу, к его полутемным цехам, к привычному запаху горелого металла, к опостылевшему станку-кормильцу, и признавался, что работал много лет сверловщиком лишь только потому, что это получалось у него лучше всего остального и деваться ему было некуда, а на самом деле он всю жизнь мечтал иметь много денег и ничего не делать. Вернее, делать то, что нравится, и не делать то, что не нравится, и при этом не заботиться о хлебе насущном. Заветная мечта казалась близкой. Он ловил себя на том, что ему нравится писать портреты. Каждый раз, завершая рисунок, он испытывал непонятную радость. Как у него получаются портреты, он не понимал.
Однажды Сидоров ладил полочки в домашней кладовке, карандашом размечая доски, чтобы правильно отпилить. Маруся, водрузив на нос очки, замерла перед телевизором, отслеживая очередную многосерийную тягомотину. Сидоров подумал, почему бы ему не нарисовать Марусю карандашом. Почему-то племянника совершенно не интересовало, умеет ли Сидоров рисовать, как умеют рисовать другие нормальные люди. А вдруг у него талант обыкновенного великого художника? Если он умеет рисовать противоестественным образом, то почему бы ему не попробовать естественным? Он взял кусок обоев, хранившийся в кладовке, развернул его на столе внутренней стороной кверху, на мгновение сосредоточился на профиле супруги, словно сфотографировал, и принялся карандашом быстро набрасывать на бумагу запечатленные в памяти черты, стараясь воссоздать в себе то ощущение веселой бесшабашности и хохмы, которое возникало у него, когда он рисовал не карандашом.
