– Виктор Алексеевич, разговор у нас с вами будет недолгим, – сказал мужчина в белой рубашке. – Насколько понимаю, вы в курсе ситуации в общих чертах? – и он покосился на Бестужева.
– Да, в общих чертах, – подтвердил Богема.
– Тогда не будем попусту тратить время и слова. Первое, мы знаем о вас и вашем родственнике абсолютно всё. Второе, ваш дядя, Анатолий Петрович, совершил преступление, подпадающее под статью Федерального закона, которая гласит… – Человек в белой рубашке взял листок со стола и зачитал: – «Посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность, наказывается лишением свободы на срок от двенадцати до двадцати лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью». – Он сделал паузу, последние два слова повисли в воздухе неотвратимой гильотиной. – Третье. Обвинение будет снято, дела никакого не будет, и ваш родственник сегодня же отправится домой, если мы получим от вас стопроцентную, тысячепроцентную гарантию, что портрет будет выполнен на высшем уровне.
– И без всяких выкрутасов и провокаций, – подал голос седовласый у окна. – Естественно, всё, что мы вам говорим сейчас и что будет потом, не для чужих ушей. Вы подпишите соглашение о неразглашении.
– Что от меня требуется? – спросил Богема.
– Насколько нам известно, в вашем творческом тандеме все организационные вопросы решаете вы, – сказала белая рубашка. – Мы пытались пообщаться с Анатолием Петровичем, но, к сожалению, он не идет на контакт. Просим вас повлиять на него, ведь речь идет о его дальнейшей судьбе. Да и о вашей тоже.
– Когда я могу это сделать?
– Да прямо сейчас.
Военный с погонами капитана повел Богему по коридору, по лестнице, потом опять по коридору, короткий подъем в лифте, лязгнул замок в массивной, железной двери, и вот он, дядя Толя в спортивном костюме, словно санаторный отдыхающий, сидит одиноко на топчане, смотрит вопрошающе и молчит.
Капитан закрыл за Богемой дверь, повернул ключ, прошел в соседнюю комнату и надел наушники.
… поэтому будем говорить только шепотом. Дядя Толя, объясняю ситуацию, только ты шибко не удивляйся. Твоя популярность как художника достигла вершины, у тебя хочет заказать портрет (неразборчиво).
– Они там совсем (неразборчиво)? Ему-то это зачем?
– (неразборчиво) видимо, тоже ничто человеческое не чуждо. Но чтобы ты не кочевряжился и чтобы качественно сделал работу, они тебя подводят под статью очень серьезную, вплоть до смертной казни, за покушение на Кржижановского.
– У нас смертную казнь отменили.
– Если пожизненное дадут, тоже ничего хорошего. Да о чем мы говорим? На хрена нам это надо? В общем, они коня́т, боятся ответственности, и поэтому тебя шантажируют: типа, или садись в тюрьму или пообещай сделать всё красиво и тогда можешь сразу топать домой.
Повисло молчание. Капитан напряг уши.
– Чего думаешь, дядя Толя? Я им сейчас скажу, что ты сделаешь портрет по высшему пилотажу, и пусть они тебя выпускают.
– Витя, пошли они на (неразборчиво). Я свободный художник и не собираюсь перед ними ходить на цырлах.
– Не понял. Ты отказываешься писать портрет?
– Не отказываюсь. Но у меня есть условие.
– Какое?
– Я сам им скажу. Это мое личное условие. Ты здесь не при чём. Так им и передай.
– Рискуешь, дядя Толя! Не кажется тебе, что перегибаешь палку? Тут не до жиру, быть бы живу, а ты с какими-то условиями.
– Пошли они на (неразборчиво). Они меня еще не знают. И ты не знаешь.
Раздался стук. Капитан снял наушники и пошел открывать дверь.
Богема шагал с капитаном по коридорным хитросплетениям, и его потряхивало от волнения и страха. Дядя совсем отбился от рук. Возомнил себя гением. Вот наглядный пример, как слава меняет человека. Осмелел до безумства. Получается, что он, Богема, взрастил монстра на свою беду. Хотел было уговорить его не делать глупостей, но понял, что бесполезно. «Если ему на себя наплевать, обо мне хотя бы подумал. Если он заартчится, могут ведь и меня больно прихватить за одно место», – мелькнуло в голове.
В кабинете за время его отсутствия ничего не изменилось, только седовласый уже сидел на стуле рядом с Бестужевым.
– Ну, и как? – нетерпеливо спросила белая рубашка, как только Богема вошел.
– Он не отказывается, но у него есть условие, хочет сам его огласить. Не могу ничего с ним поделать, мужик он упёртый. – Богема тяжело вздохнул, давая всем своим видом понять, что хотел бы помочь, но не в силах.
– Надо его привести, – властно произнес седовласый.
Пока ждали Сидорова, Бестужев травил обычную, предназначенную для важных заезжих гостей байку о том, какая прекрасная рыбалка в здешних краях: озёра – красота, щуки – во! карпы – во! – И он манипулировал руками, по обыкновению, как водится у заядлых рыболовов, утраивая размеры рыбы. Седовласый слушал рассеяно. Думая о своем, он опять отошел к форточке и закурил.
Ввели Сидорова – руки за спиной, глаза по сторонам нагло – зырк, зырк, вид независимый, как у зэка-рецидивиста, сам весь какой-то нервный, дерганый. «Ну, дядя Толя, тебя и не узнать. Неужели ты всегда был такой? Или за ночь так изменился?», – озадаченно подумал Богема.
С Сидорова сняли наручники, усадили за стол, а Богема теперь сидел у стены на стуле.
– Давайте, Анатолий Петрович, выкладывайте, что там у вас за условие. – Голос у белой рубашки мягкий, доброжелательный, будто не говорил он только что с Богемой стальными, чеканными фразами.
– Мужики, я сделаю всё, как надо, даже не сомневайтесь, – сказал Сидоров, потирая запястья. – Прошу только об одном: пусть бесноватый извинится.
– Кто? – переспросила белая рубашка.
– Бесноватый. Ну, тот, из-за которого началась вся эта буча. Ну, из-за которого вы меня в тюрьму хотите посадить.
Никто не ожидал такого поворота. С минуту все молчали, переваривая услышанное.
– Зачем вам это? – спросил седовласый.
– Как бы вам объяснить, чтобы вы правильно поняли… – Сидоров мучительно подбирал слова. – В общем, надорвал он меня, что ли, когда свой портрет топтал, а это был шедевр, я всю душу вложил… И, наверное, из-за этого я морально расклеился. Ну, то есть пропал кураж! Нету куража! Я чувствую, что не то, не то! Последний портрет был в браке.
Седовласый и белая рубашка повернули головы к Богеме за подтверждением. Тот глубокомысленно кивнул, скорбно поджав губы. Но сам, припоминая последнюю работу Сидорова – портрет нефтяника, никак не мог согласиться, что он был плох.
– Вот если бы вы разрешили мне дать ему в морду, я бы моментально восстановился, – продолжал Сидоров. – Но вы ведь не разрешите. Тогда пусть извинится. И больше ничего не надо. Пусть извинится.
