– У нас еще есть в кладовке сухая штукатурка, после ремонта осталась, – вспомнила жена.
– Тащи, – велел Костя.
Встал вопрос, чем делать пробные рисунки. И здесь тоже погодилась находчивая Ксюша, предложив десятикубовый шприц без иголки.
– Вода-то должна быть, наверное, желтоватая? – посмеиваясь, спросила она.
– Да, желательно. Ты молодец, Ксюха, быстро врубаешься, – сказал муж. – Чем подкрасим?
Ксюша развела в пол-литровой банке таблетку фуразолидона, и вода из-под крана в банке приобрела ярко-желтый цвет. Костя втягивал в шприц это раствор и на содержимом каждой тарелки тонкой струйкой рисовал солнышко с радостной рожицей и лучами-косичками. Ксюша взяла ручку и лист бумаги.
– Итак, крахмал, – начал диктовать Костя. – Впитывает плохо, очень медленно, вон даже капли катаются. Мука – еще хуже впитывает. Сахарный песок впитывает хорошо, моментально. Соль – тоже впитывает сразу, но рисунок почему-то бледный, на сахаре рисунок гораздо ярче. Сухая штукатурка, вроде бы, впитывает неплохо, но требует много краски. Сахарная пудра впитывает почему-то хуже, чем даже крахмал. Сода впитывает хуже, чем сахар. Получается, что лучшие варианты – это сахар и соль. Но учитывая то, что на сахаре цвет рисунка более яркий и отчетливый, приходим к выводу, что сахар – лучший заменитель снега. Так и доложим.
– Зато соль намного дешевле, – заметила Ксюша.
– Мешок сахара купить не такие уж большие деньги, – сказал Костя. – Качество важнее.
– Ой, я не могу, боюсь смеяться, а то живот заболит, – сказал Ксюша, уходя из кухни, держась за беременный живот. – Ты посмотри на себя в зеркало, с каким серьезным видом ты занимаешься этой ерундой. Просто умора.
– Зря ты так, Ксюха, – бодро крикнул ей вслед Костя. – Все великие дела всегда сначала кажутся ерундой.
Тем временем Богема думал-гадал, как ему решить вопрос с художественной мастерской. Со своей он давно расстался и скандальным образом, это была дикая, безобразная история. Он в то время переживал творческий и моральный кризис. В результате катаклизмов, разразившихся в родной стране, Союз художников превратили в обыкновенное общественное объединение. А самим художникам, членам Союза, показали большой, запашистый кукиш насчет гарантированной ежегодной закупки их произведений за государственные деньги, халявных творческих командировок по городам и весям, бесплатного отдыха в домах творчества и санаториях и прочих привилегий, позволяющих не думать каждодневно о хлебе насущном, а творить, творить, творить. Витя тогда был молод и глуп, будучи уверен, что его всеми признанный талант служит великой, благородной цели – сеять в людях разумное, чистое, светлое, делать их добрыми, культурными, просвещенными. И когда Вите дали понять, что, оказывается, на самом деле он был всего лишь мелким винтиком в огромной, жуткой идеологической машине для оболванивания народных масс, а его картины на самом деле никому, кроме этой машины, не нужны, его тонкая, творческая натура не выдержала голой правды. Для него эта правда была намного страшней лишения привилегий. Если его картины никому не нужны, то зачем их создавать? А если их не создавать, то вся жизнь его, все благородные устремления теряли смысл. Витя перестал участвовать в выставках, вместо этого он усердно стал искать пропавшую истину в вине. Поскольку художественные мастерские всегда были в дефиците, а к власти в местном Союзе пришли люди тёртые и прагматичные, напринимавшие в Союз таких же тертых и прагматичных бездарей, то затянувшаяся депрессия Вити удачно вписалась в борьбу с «нецеленаправленным использованием художественных мастерских». Сначала попытались договориться мирно. К Вите в мастерскую заявилась делегация с документом – решением Правления о выдворении. Но пьяный Витя разбушевался и умудрился одному товарищу даже в морду дать – давно хотел, а тут случай подвернулся. Тогда применили силовой метод: пришли два крепких хлопца в компании с участковым, и Витя был выдворен классически – кубарем вниз по лестнице.
Сейчас Богема направлялся к человеку, с которым подобное не могло произойти даже в дурном сне – к художнику Вове Климачёву, с которым был дружен в молодые годы. Витя позвонил в детскую школу искусств, где Климачёв преподавал, и договорился о встрече в его мастерской. Журналисты любили художника Климачёва, Богема читал в Интернете интервью с ним, видел там его работы – старые, уже известные ему, и последние, незнакомые. Вова не стеснялся говорить о Боге, утверждал, что цель искусства – славить Бога и нести людям радость. По воскресеньям он пел тенором на клиросе в храме Александра Невского. Это умиляло. И внешне он был такой большой, такой русоволосый и русобородый интеллигентный богатырь с добродушным, улыбчивым лицом. От картин Климачева веяло русской патриархальной стариной. Вот русский городок, непонятно в каком времени, – деревянные дома, белая церквушка на пригорке, утопающая в яблоневом цвету, полнотелые пёстрые коровы пасутся на зелёных лугах. А вот зимний морозный день, мохнатый куржак на деревьях, девушка в накинутом пальтишке торопится развешать только что постиранное белье, и опять это на фоне деревянной избы. Да избы убогой какой-то, по окошки вросшей в землю, с покосившимся пьяным забором. А вот заснеженная улица из крепких бревенчатых изб, а у ворот понуро стоят заиндевевшие лошади, запряженные в пустые сани-розвальни, ждут кого-то. Кого? И почему розвальни? Откуда Вова их сегодня взял? И хотя насмешливые языки коллег-художников обзывали творчество Климачёва «стилизацией под передвижников», была в его картинах особая прелесть, этакая ностальгия по ушедшей навеки Руси, и кто-то из журналистов назвал его «хранителем великих русских традиций, не растратившим Богом данного таланта на авангард и прочее псевдоискусство». Эта фраза кочевала с сайта на сайт. Картины же на современные темы с автомобилями и поездами получались у Вовы обыкновенными и невыразительными, поэтому их было совсем немного.
В мастерской Климачёва Витя с удовольствием вдыхал знакомый острый запах масляных красок.
– Какими судьбами? Что привело тебя в мою скромную обитель? – спрашивал Климачёв, обнимая и похлопывая Витю по спине широкой ладонью. – Может, по рюмке?
– Нет, я не пью.
– Совсем-совсем? – Вова недоверчиво прищурился.
– Давно уже. И не тянет.
– Жаль, душевно бы поговорили.
– Мы и так поговорим.
Богема подошел к натянутому на подрамник холсту, на котором опять пасутся коровы в густом разнотравье, речушка несет свои синие воды, в дали на взгорье теснятся покатые крыши сельских домов, еще выше из-за белой монастырской стены видны золотой купол храма и белая колоколенка, а еще выше раскинулось огромное, безграничное небесное море с причудливыми островами облаков. И непонятно, какое это время, какой век? Безвременье. Вечность. У Вити шевельнулось чувство зависти.
– Хорошо, – сказал он. – Аж дух захватывает.
– Не закончил еще, – произнес за его спиной Вова. – Не дают работать, то одно, то другое.
– Кто не дает?
– Семейные дела, да и школа эта долбанная времени много отнимает.
