– Что же делать, – бормотал я ему, – все там будем!
Он поднял на меня выцветшие глаза, вытер слезы и сказал:
– Тебе не понять! У папы был неоперабельный рак, я ему сказал, что у него воспаление легких! Он ушел без нервов, во сне… Представляешь, я соврал! Соврал! Первый раз в жизни!
Халява
Эдик любил халяву. Точнее, он был очень изобретателен в своем стремлении ни за что не платить.
В принципе, в стране развитого социализма халява, с одной стороны, была предопределена конституцией, а с другой, жестко ограничена Уголовным кодексом, который требовал бескомпромиссного отношения к тунеядцам.
Нет, Эдик не был тунеядцем. Он окончил школу, ему стукнуло восемнадцать, и он, получив водительские права, работал таксистом.
Когда ему было пятнадцать, он так удачно неудачно упал с турника, что с легкостью получил освобождение от службы в армии, прибавив к имитации болевого синдрома купюры из папиного кошелька.
Папа имел неосторожность вешать пиджак с бумажником на спинку стула в гостиной, верил сыну безоговорочно, ни капли не сомневаясь в абсолютной честности своего голубоглазого красавчика, и любил порассуждать о порядочности, при этом слегка подворовывая на овощной базе, где работал заместителем директора. Еще он похаживал (на так называемый «чай») к одинокой блондинке из дома напротив.
Папа выводил вечером Эдика на прогулку, а блондинка выходила выгуливать свою противную болонку. Папа говорил Эдику:
– Поиграй с Жужей, сынок! Смотри, какая она умная и породистая! – сам же мило беседовал с соседкой, временами, как бы невзначай, касался ее руки или слегка приобнимал за талию.
Эдик был смышленым мальчиком. Когда ему исполнилось четырнадцать, он сделал два важных дела, в результате которых блондинка лишилась любимой собачки, а папа первого червонца из потайного кармана своего пиджака.
Блондинка прорыдала всю ночь, а потом утешилась, купив щенка сенбернара.
Папа пропажи не заметил и продолжал вешать пиджак на спинку стула в гостиной.
Эдик стал несметно богат. Он продал болонку, которая действительно оказалась породистой, за семь рублей, плюс десятка из папиного кармана.
В конце шестидесятых это было круто для четырнадцатилетнего пацана!
В семнадцать он, используя честный, чистый взгляд своих голубых глаз и накопления из папиного пиджака, отмазался от армии, в семнадцать с половиной закончил школу, получив аттестат зрелости без троек, в восемнадцать устроился работать таксистом.
Здесь ему открылись неограниченные возможности. У него сложился круг своей клиентуры, которую Эдик доил по полной.
Пуская слезу, он рассказывал официанту Семену про больного отца, и тот бесплатно приносил Эдику черную икру, которую отжимал от свадеб и банкетов.
Вася с мясокомбината снабжал его, за контрамарки на премьерные спектакли, телячьей печенкой и вырезкой.
Катенька, которой он продавал черную икру, приносила, в благодарность, контрамарки на премьерные спектакли, а Наденька, любительница телячьей печенки и вырезки, открыла ему заветную дверь на базу «Горпромторга».
Главная халява пришла к Эдику уверенной походкой лучшего в городе мастера по мужским прическам. Вернее, лучшей.
Тетя Таня была слегка перезревшей красоткой, слегка за сорок и слегка подкрашивала пробивающуюся седину.
Папа всегда стригся у нее, а Эдика стал водить к ней, как только тому исполнилось три года.
– Малыш! – сказала она Эдику, сладко затягиваясь сигаретой. – Ты давно не был на курорте?
– Пару дней назад мне снилось море, – Эдик пристально посмотрел ей в глаза, – и вы, на катере, в шикарном бирюзовом купальнике.
Рука с сигаретой слегка дрогнула, пепел упал на дорогую синюю юбку, но тетя Таня не обратила на это никакого внимания:
– Поедешь со мной в Сочи, на Всероссийский конкурс парикмахеров?
– А что я там буду делать?
– Будешь моей моделью, – зря, что ли, я стригу тебя пятнадцать лет? – тетя Таня усмехнулась.
Солнечный луч из жаркого июльского дня отразился от ее волос и рассыпался в глазах Эдика маленькими вопросительными знаками.
Он поднял брови, сложил трубочкой губы и тяжело вздохнул:
– Денег нет у меня, теть Тань, а отец не даст!
– Все оплачивает министерство, малыш! Получаешь билеты на самолет, отдельный номер в «Жемчужине» и талоны на питание, – тетя Таня подмигнула Эдику и взъерошила ему волосы.
Эдик широко улыбнулся, продемонстрировав безупречные зубы, и многозначительно спросил:
– Номер на двоих?
– На одного, – прошептала тетя Таня, устремив мечтательный взгляд куда-то далеко-далеко.
– Когда едем? – Эдик продолжал широко улыбаться. – Через неделю! О, милости просим, очень рады! – это уже относилось к очередному клиенту.
Эдик вышел из парикмахерской и подставил лицо ласковому солнцу. Длинные ресницы, ровный нос, пухлые губы, круглый подбородок с ямочкой.
Сейчас он мог бы рекламировать нижнее белье какого-нибудь известного бренда, а тогда, в середине семидесятых, он сел в «Волгу» ГАЗ-24 с шашечками на борту и поехал, продолжая улыбаться широкой, белозубой голливудской улыбкой.
Через неделю, в салоне Ту-104, Эдик обсуждал с тетей Таней новый телевизионный фильм «Соломенная шляпка».
Тетя Таня говорила, что женщины нежны, загадочны и вероломны, а Эдик расхваливал игру Андрея Миронова.
Сочи встретил их жарким солнцем, буйной зеленью и морем, которое было видно из окна гостиничного номера. Эдик вышел на балкон, глубоко вдохнул йодизированный воздух бесконечности и, повернув голову налево, наткнулся на загадочный взгляд тети Тани, которая заселилась по соседству.
Жизнь была прекрасна и удивительна. Еще вчера он крутил баранку на усеянных тополиным пухом дорогах родного города, и вот – щелк – он нежится под лучами южного солнца и купается в сказочном море.
Да еще и талоны на питание! В ресторане гостиницы «Жемчужина», как казалось Эдику, кормили просто изысканно!
Кроме всех этих радостей были и, как сейчас принято говорить, бонусы.
Дело в том, что июль в Сочи середины семидесятых – это жаркая гастрольная пора. Известные артисты из Москвы и Ленинграда приезжали туда, чтобы осчастливить отдыхающих, заполнявших концертные залы так, что нельзя было протиснуться, заработать и, конечно, оздоровиться, учитывая то, что морской воздух компенсировал количество выпитого.
В первый же день Эдик столкнулся в ресторане с популярным эстрадным певцом Черкасовым. Столкнулся в буквальном смысле слова – опрокинул на «звезду» стакан с соком. Высокий, статный, обладающий глубоким бархатным баритоном, Черкасов, которому тогда было где-то около сорока лет, посмотрел на Эдика, по-отечески потрепал по плечу и сказал:
