Кажется, он уже никак не может повлиять на события. Его советов не спрашивают, его советов не слушают, в совет министров не приглашают, не включают в число дипломатов. Всё, что он уже сделал хорошего, присвоено официальными лицами, в первых рядах королем, Верженом, Сартином. Он лишний для них. Им о нем лучше бы было вовсе забыть.
Забыть о нем, разумеется, можно, тем более что забывать так свойственно королям и министрам. Однако его уже никто и ничто не может вытеснить из событий, которые он заварил. Всего несколько дней, воротившись из Экса, он остается в Париже. Он обозревает положение дел, просматривает конторские книги, посещает кое-кого из давно связанных с ним самых крупных и более мелких поставщиков, и готово, найден выход из, казалось бы, безвыходного, безнадежного положения. Выход простой: если отсутствуют деньги для дальнейших поставок оружия неблагодарным американцам, надо их заработать.
Нынче для заработков открываются широчайшие перспективы, ведь он сам настоял, чтобы Франция безотлагательно заключила торговое соглашение с независимыми Соединенными Штатами, скаредное правительство которых злостно не платит долгов. Что ж правительство? Всего лишь воровская шайка малодаровитых и малодостойных людей, с которыми лучше никаких дел не иметь. Он и прежде поторговывал контрабандой с частными лицами в освободившихся штатах, рискуя быть выданным собственным правительством негодующим англичанам, если хищные англичане сумеют захватить его корабли и установят их владельца и отправителя. Теперь же, после торгового соглашения, он может открыто торговать с теми же частными лицами, на стороне которых то преимущество перед вороватым правительством, что частные лица под страхом полного и скорого разорения исправно оплачивают счета, причем, склонный к теоретическим размышлениям, он предварительно подводит под свои торговые операции серьезную философскую базу:
«Военные, духовенство, юристы, строгие финансисты и даже полезный класс землепашцев оправдывают свое существование и получают доходы внутри королевства, а это значит, что все они живут за его счет. Негоциант же, напротив, чтобы приумножить богатства своей родины и содействовать её процветанию, черпает средства в четырех частях света. К всеобщей выгоде избавляя свою страну от ненужных излишков, он обменивает их на заморские товары и тем самым обогащает своих соотечественников. Негоциант выступает посредником между народами, которые он сближает и объединяет, несмотря на различия в нравах, обычаях, религии и государственной системе, которые склоняют их к взаимному отчуждению и к войне…»
Опытный коммерсант, он давно постиг печальную истину, что и самый честный обмен, даже если где-нибудь в мире возможен честный обмен, не считается ни с какими моральными нормами. Ведь и самые высокие явления духовного мира, от насильственного обращения бедных язычников в христиан до завоевания права человека и гражданина включительно, в глазах коммерсанта всего лишь новый источник для извлечения прибыли. С нравственной точки зрения философ, миссионер, гражданин имеют полное право проклинать обмен, торговые отношения и самые деньги, этот главнейший источник нравственного растления, он это знает, однако он умеет видеть вещи с разных сторон, редкий дар, по правде сказать, и потому он не стесняется утверждать:
«И по своим целям и по своим средствам торговля предполагает между народами желание и свободу производить любые обмены, которые их интересуют. Желание пользоваться земными благами, свобода пользоваться ими и приобретать их – вот единственные пружины активности между народами в целом и между людьми в отдельности…»
Практические следствия этой философской доктрины он додумывает, уже сидя в карете, которая с предельной скоростью уносит его из Парижа. Не успевают король и министры развернуть свою колымагу на обслуживанье войны, а в Нанте, в Гавре, в Бордо уже грузятся его корабли, и Пьер Огюстен может благословлять дурака лорда Норта за то, что дурак учредил строжайшую блокаду на ввоз в Англию американских товаров и на ввоз английских товаров американским колониям. В самом деле, изголодавшись по разнообразным изделиям европейского ремесла, Соединенные Штаты готовы поглотить всё, что достигает американского континента, даже всё то, что в Европе давно вышло из моды и таки подзавалялось на складах торговых компаний, а со своей стороны выбросить на европейские рынки всё то, что подзавалялось на складах американских торговых компаний.
Его корабли отплывают, другие его корабли, вооруженные хорошими пушками, с хорошей командой и капитанами, конвоируют его корабли, защищая их от английских пиратов, издавна наводняющих Атлантический океан, подобно селедке. Если им удается проскочить невредимыми, его корабли разгружаются и обратным рейсом везут поставленные надежными частными лицами табак, индиго, ром, меха, сахар и медь. Если и на этот раз им удается проскочить невредимыми, его корабли разгружаются у причалов Гавра, Нанта, Бордо, чтобы тут же превратиться в сотни тысяч, в миллионы парижских ливров. Эти сотни тысяч и миллионы он тут молниеносно потратит на новые товары для тех же надежных частных лиц и на оружие для воровского правительства, которое из гнусной скаредности мелкотравчатых скупердяев не желает законно платить по долгам, так что касса торговой компании «Родриго Орталес» постоянно остается пустой.
Он возвращается в Париж окрыленный, полный планов и замыслов о быстром развитии старых и учреждении новых коммерческих предприятий, которые прямо-таки обречены на успех. На этот раз он не обнаруживает в своем доме милейшего Гюдена де ла Бренельри, который, кажется, и на час не покидает его и к которому он так привык, что не в состоянии обойтись без него. Он наводит справки. Его посвящают в нелепейшую историю. История эта из тех, в какие хоть раз в своей жизни не может не замешаться и самый известный и самый малоприметный пишущий человек, что дает право именовать путь всякого пишущего человека тернистым.
Гюден де ла Бренельри ещё более склонен к высокопарной риторике, чем речистый Пьер Огюстен. Он всегда особенно счастлив, если ему представляется случай прославить своего великого друга в звучных стихах, надо прибавить, в тяжеловесных стихах, поскольку иные стихи ему не даются. Можно представить себе, как счастлив этот скромный сочинитель стихов прославить достойно ту замечательную победу, которая наконец-то одержана над гнусным графом и генералом Лаблашем. Он и прославляет её, причем с благоразумной осторожностью упоминает, неясно и безымянно, паскудника Гезмана де Тюрна:
Так завершился суд суровым приговором,
Парламент заклеймил врагов твоих позором.
На козни хитрые надеялись они,
Когда продажного сенатора в те дни
Склонили вынести пристрастное сужденье
И судий праведных вводили в заблужденье…
Ни один черт, конечно, не догадается, кого именно из продажных сенаторов позорит велеречивый поэт, и Гюден де ла Бренельри мог бы спать преспокойно, если бы в издательствах и редакция не засело на веки вечные паршивое племя редакторов, этих беззаконно жирующих палачей, убежденных по глупости, что одни они знают, что и как поэтам должно писать.
Эти законопослушные паразиты литературных подворий тотчас задаются уймой бесплодных вопросов. Что за продажный сенатор? Чьи именно хитрые козни? О ком идет речь? Возмущаются дружно: как это невыразительно, как это тупо! И лысый редактор «Курье де л’Эроп» самовластно переправляет строку:
