Король вздрагивает:
– Нравоучительный смысл?! На самом деле вы хотите сказать прямо со сцены, что у вашего короля мелкая душонка, что ваш король не выносит статеек, в которых осуждается его правосудие!
Он явно хватил через край, ему приходится отступать, он спешит:
– Простите мою дерзость, ваше величество, однако же я не имел…
Король наконец овладевает собой:
– Вам не нравится моя Бастилия!
Он пробует нерешительно улыбнуться:
– Она мало кому нравится, ваше величество…
Но король уже вылезает из своего широкого кресла, поднимается во весь рост и произносит так грозно, как только может:
– Я скорее позволю разрушить Бастилию, чем позволю поставить вашу комедию, ваш пасквиль, пасквиль, вернее сказать!
И делает жест.
Пьер Огюстен понимает его. Ему приходится удалиться. Он удаляется, но он удаляется в бешенстве. Один монолог! Всего один монолог! Достаточно изменить, достаточно сократить, достаточно выбросить! А он-то старался, он убеждал! Всё напрасно! Король понимает только фразы, слова, у него слишком мало ума, чтобы проникнуть в смысл, в тайные перипетии сюжета. Ах, как он глуп, как он глуп, что тратил силы ума, чтобы его убедить!
Вот прекрасный урок! В «Севильском цирюльнике» он кое-что смягчал, кое-что выпускал в угоду столь же глупой королевской цензуре. На этот раз он не пойдет ни на какие уступки. Его комедию поставят именно так, как он её написал. Он вступает в борьбу против всех привилегий, в том числе против привилегии королей запрещать или пропускать на сцену комедии. Он полагает, что неизбежная бездарность правителей должна быть ограничена конституцией, ограничена как можно основательней и как можно скорей, иначе Франция опустится до ничтожества, если с ней не приключится что-нибудь худшее, о чем он не желает и думать. Из его комедии следует прежде всего, что на все места в государстве должны выдвигаться умные, исключительно одаренные люди, способные понимать и действовать в соответствии с обстоятельствами. В этом прежде всего он видит спасенье страны. В сущности, он спешит, наперекор королю, спасти таким образом Францию от разрушительных потрясений, как его Фигаро спасает бестолкового Альмавиву на краю бездны разврата и возвращает его в супружеские объятия.
В карете его терпеливо ждет верный Гюден де ла Бренельри. Он видит его встревоженное лицо. Он помещается на свое место и не дожидаясь вопроса, отвечает на него решительно и твердо:
– Король не желает, чтобы она увидела сцену, а я говорю, что её поставят и будут играть, будут, будут всенепременно, будут играть хотя бы в Нотр Дам!
Глава восемнадцатая
Комедиант против короля
Он начинает действовать без промедления. С его новой комедией пока что знакомы только друзья и актеры театра, короля и цензоров он в этот счет не берет. Тем не менее он ней ходят упорные слухи, остроты, вырванные из неё тут и там, уже перелетают из гостиной в гостиную и попадают на улицу. Так пусть с ней познакомятся все и пусть знают, что именно было угодно запретить их королю!
С этого дня он вооружен и опасен. Он усердно посещает салоны. Он у всех на виду. Достаточно ему появиться, как все взоры обращаются на него. Как же иначе? Ведь он знаменит, и всем хочется знать, одним с сочувствием, другим со злорадством, как он выпутается и сможет ли выпутаться из этой новой беды. Его обступают. Его засыпают вопросами. Его просят рассказать о комедии, которая уже становится знаменитой, единственно оттого, что наш король почему-то её запретил, этот увалень, этот чудак. Всем очень хочется, чтобы он её прочитал.
Он держит всех в напряжении. Для начала он обстоятельно повествует о том, что король её запретил и за что он её запретил: король, мадам и мсье, чрезвычайно озабочен сохранением вашей нравственности в её чистоте. Все смеются. Нравственность! Нравственность! Любопытство накаляется до предела. Мадам и мсье жаждут узнать, о какой такой нравственности так хлопочет наш добрый король. Они продолжают упрашивать. Он слегка подается. Он уверяет, что с удовольствием удовлетворил бы желание своих слишком любезных друзей, однако ж, вот беда, так беда, он не имеет манускрипта с собой. Общее разочарование. Возгласы сожаления. Чей-то несдержанный стон. Его умоляют спешно отправить лакея на улицу Вьей дю Тампль. Слуга отправляется. Его ждут в нетерпении, не зная, чем занять себя, пока он скачет туда и обратно.
Он возвращается минут через пять: к счастью манускрипт оказался в карете. Манускрипт выглядит серьезно и празднично Чьи-то искусные руки переплели его, обрядили в дорогую синюю кожу, снабдили серебряными застежками. Тотчас видать, что слушателям предлагают нечто подлинное, а не подделку.
Для автора приносят изящный ломберный столик с гнутыми ножками, для него ставят удобное кресло и просят, просят скорее читать. Слушатели рассаживаются на что ни попало. Они сидят так близко, что слышно прерывистое дыхание: они страшатся пропустить хоть бы слово, они готовятся запоминать все остроты, чтобы завтра разнести их по Парижу.
Автор тоже усаживается, привычным движением отпирает застежки, откидывает крышку и обнажает рукопись, исполненную на лучшей бумаге, произведенной на его фабрике в Келе. Он держит паузу, как умелый актер. Далеко не все гости жаждут услышать его. Люди солидные заняты картами, люди легкомысленные продолжают пустые беседы и флирт. Он просит их не обращать на него никакого внимания, в конце концов его пьеса не более как забавный пустяк.
В гостиной стоит легкий шум, кто-то объявляет игру, кто-то пересказывает последние новости, кто-то смеется. Он с полным безразличием к этому шуму, но весь подобравшись, читает первую сцену, делает паузу, начинает вторую. В его исполнении герои говорят на разные голоса. Он прибавляет, усиливает, перекрывает шум залы. Понемногу становится тише. Игроки покидают карточные столы, светские щеголи обрываются на середине рассказа, влюбленные перестают щебетать. Наконец все гости толпой окружают его. Они слушают как зачарованные. Именно этой минуты он ждет, вздыхает как будто устало, сворачивает рукопись, накрывает крышкой, защелкивает застежки и непринужденно бросает, предугадывая нужный эффект:
– Ну, я полагаю, для первого знакомства довольно…
Он выпрямляется, обводит слушателей смеющимся взглядом:
– А вообще-то комедию надо не слушать, комедию надо на сцене глядеть. Жаль, что этого сделать нельзя.
Он нарочно читает в самых известных салонах: у мадам де Жанлис, у принцессы Ламбаль, у принцессы Роган, у герцогини де Ришелье, молодой, третьей жены престарелого герцога. Он всюду повторяет свой безошибочный трюк, обрывая чтение то вскоре после начала, то к середине, но везде и всюду он читает четвертую сцену второго акта, в которой Керубино поет свой милый романс. Он тоже поет своим несильным, но верным голосом, помогая мимикой и жестом руки:
Мой конь летит на воле,
А сердце сжалось от боли,
Я еду в чистом поле,
Поводья опустив…
Песенка нравится, и нравится чрезвычайно. Её напевают в гостиных. Из гостиных она очень скоро перелетает в кафе и танцзалы, оттуда перелетает на улицу. Случайные слушатели переговариваются между собой:
