Итак, голоса разделяются поровну. Чаша весов уже заметно колеблется. Необходима ещё одна хотя бы самая малая гирька, и комедия идет к шестому цензору Антуану Брету, тоже писателю, почти старику, который уже решительно ничего не теряет, если откровенно выскажет свое мнение вслух. Мнение у него складывается благоприятное. Он так прямо и говорит в своем заключении: рекомендуется к постановке без всяких ограничений.
Это даже не гирька, а гиря. Чаша весов явным образом склоняется в полу комедии. Пьер Огюстен спешит закрепить этот, пусть малый, но всё же успех. Он обращается непосредственно к барону Луи Огюсту де Бретейлю, министру двора, которому по совместительству подведомственна королевская канцелярия. Он спрашивает с довольно расстроенным видом, будто и сам ничего не может понять, что там у нас творится в цензуре. Честное слово, кто в лес, кто по дрова. Люди ничтожные все как один высказываются против комедии, зато люди почтенные, пожилые её одобряют. Барону Бретейлю-то тоже идет пятьдесят четвертый годок. Разумеется, он считает себя человеком почтенным, как же иначе, служит министром двора. Понятное дело, сам он не в состоянии произнести последнее слово, ни в ту, ни в другую сторону, должность не та. Но как человек почтенный и пожилой он вопрошает неосторожно своего собеседника, что же можно тут сделать. Как что? Необходима коллегия, из людей заслуженных и почтенных, которым дороги судьбы Франции и театра.
Помилуйте, кому же не дороги судьбы Франции и театра. И барон действительно набирает коллегию из числа академиков, цензоров, придворных и светских людей, «в той же мере справедливых, сколь просвещенных», как он утверждает, окончательно входя в роль судьи. Он собирает их в своем кабинете и ставит им задачу, столь же значительную, сколь непосильную: им «надлежит обсудить идею, содержание, форму и стиль данной пьесы, сцена за сценой, реплика за репликой, слово за словом». Пьер Огюстен ставит в известность короля о предстоящем мероприятии, и король, вместо того чтобы топнуть ногой, уже слишком утомленный всей это как будто бесконечной историей, присылает в кабинет с, министра двора своих представителей. Он даже будто бы говорит расслабленным голосом:
– Вот увидите, этого Бомарше больше послушают, чем министра юстиции.
Компания, таким образом, подбирается очень внушительная. Действо происходит в марте 1784 года. Кабинет громадный. Рассаживаются вольготно. Заседание открывает, как полагается, председатель, то есть министр двора. Пьер Огюстен сидит за отдельным столиком. Он медленно раскрывает серебряные застежки, синяя кожа крышки матово отливает при свете свечей. Прежде всего он находит нужным заверить присутствующих, что он безусловно согласится с тем мнением, которое им будет угодно высказать. Больше того, он готов склонить голову перед их приговором и внести все те изменения в текст, которые досточтимые господа соизволят ему предложить.
Он окидывает досточтимых господ своим пронзительным взором, откидывает крышку своего фолианта, разглаживает ладонью заглавный лист и начинает читать с той степенью выразительности, на которую он только способен. Его прерывают на каждом шагу. Со всех сторон сыплются комментарии и замечания. Среди его судей завязываются продолжительные и горячие споры. Ему тоже предоставляется слово по каждому отдельному случаю. Лукавый комедиант, он действует неотразимо. Он благодарит, ах, как он благодарит! Какие превосходные мысли высказывают досточтимые господа! Замечания верные, с ними не согласиться нельзя. Однако кое-что он все-таки находит нужным им возразить. И возражает. Сначала возражает слегка. Потом пускает в ход тяжелые аргументы, изворачивается, запутывает досточтимых господ, обращает в шутку их замечания и свои возражения и без устали сыплет остроты. Все смеются. Представьте себе, его судьи ему аплодируют. Все соглашаются: произведение уникальное, выше всяких похвал. Замечания? Помилуйте! Вместо замечаний предлагаются прибавления, которые ещё усилят это уникальное сочинение и поднимут его на новую высоту. Ему подсказывают игру слов. Он в восхищении:
– О, это спасет четвертый акт!
Заседания закрывается полным и безоговорочным одобрением. Итог подводит Шамфор:
– Нет, мне ещё никогда не приходилось видеть подобного чудодея! Всё, что говорит Бомарше в защиту своего сочинения, куда выше по уму, по оригинальности и даже по юмору, чем самые забавные сцены его новой комедии!
Пьер Огюстен ещё раз выходит из сражения победителем. Его друг, принц Нассау-Зиген, готов лично бежать к королю и требовать разрешить постановку. Пьер Огюстен на этот раз удерживает его. Дело сделано. И в самом деле, королю ничего не остается, как забыть свой малоудачный приговор, окончательно и навсегда, махнуть рукой, в том смысле, что вам же, мол, хуже, и произносит:
– Пусть так…
Глава девятнадцатая
Последний триумф
И становится ясно, что медлить нельзя. Короли переменчивы. Людовик ХV1 уже отменял готовый к постановке спектакль, и умудрился отменить его за десять минут до начала. Стало быть необходимо спешить, необходимо спешить со всех ног. И автор и актеры спешат. Премьера назначается на двадцать седьмое апреля 1784 года. Пока ещё никто не знает, что этот день войдет в историю французской сцены как второй или третий из её величайших дней. Пока что об этом не думают. Пока что все мысли заняты тем, как бы связать короля по рукам и ногам, чтобы у него не хватило решимости наложить свой запрет.
Кому-то приходит в голову великолепная мысль. Пусть это будет бесплатный спектакль, в знак признательности автора и актеров Французской комедии своему королю, явившему им свою милость. Так сказать, подарок короля народу Парижа. Только двести мест отдается избранной публике. Восемьсот мест может занять кто угодно, у кого хватит энергии эти места захватить. Ах, какой ход! Какой замечательный ход! Пусть весь Париж будет у входа в театр. Вот и посмотрим, посмотрим тогда!
Премьера назначается на шесть часов вечера. Священнодействие имеет быть в новом помещении Французской комедии, что возле Люксембургского сада. И что же? Нетерпеливая публика с восьми часов утра двадцать седьмого числа начинает собираться перед решеткой, которая закрывает подходы к театру. Кому же не хочется своими глазами видеть ту пьесу, которую три года маринует король? Кому же не хочется своими глазами видеть ту пьесу, которую написал всем известный Пьер Огюстен Карон де Бомарше? Разумеется, хочется всем, и врагам и друзьям.
К десяти часам утра набирается четыре или пять тысяч будущих зрителей и угрожают ворваться силой, если им не откроют решетку. Экипажи избранной публики, наделенной именными билетами, выстраиваются до самого берега Сены, забивают все соседние улицы и наглухо перекрывают движение, так что их седокам приходится за несколько кварталов добираться пешком. Толпа крайне возбуждена. В полдень нервы её не выдерживают. Те, кто опоздал, уже понимают, что им не достанется мест. У них остается единственная возможность превратиться в счастливых зрителей из презренных зевак: прорваться силой. Они напирают. Передние ряды втискиваются в решетку. Запоры трещат. Решетка распахивается. Полиция разбегается в разные стороны. Толпа взбирается по ступеням и ждет у дверей. Трое обладателей бесценных билетов задыхаются в давке. Три трупа так и стоят в спрессованной, нетерпеливой толпе, и даже соседи не замечают покойников.
