«Ты послал меня на свет божий, чтобы люди узнали благодаря столь памятному событию, до какой степени падение нравов и небрежение основными законами природы может привести их к пагубным последствиям. Увы! Мне осталось вытерпеть ещё несколько дней, и моя тягостная задача будет выполнена, а в лоно твое вернется несчастный, которому ты нанес смертельную рану, для которого на земле больше нет ни мира, ни счастья, но который с покорностью принимает свою судьбу, свое долгое и мучительное страдание, потому что оно принесет ему подобным хоть какое-то добро. В тот миг, когда ты освободишь его от тяжести жизни, ты, в этом нет сомнений, исполнишь его последнюю просьбу…»
Какое лоно? Какая смертельная рана? И как возможно со смертельной-то раной возвращаться в какое бы то ни было лоно? И почему, уж коль так приспичило, самому не освободиться от тяжести жизни? Черт знает что!
Пьер Огюстен никак не может понять, о каком адюльтере, о какой диффамации идет речь, не может понять, с какого боку его сюда приплели и даже не сразу припоминает кто эти милые люди, мсье Корнман и мадам Корнман. Ещё меньше он может понять этот пустозвонный напыщенный стиль, в котором нет ничего, кроме напряженной и путаной декламации. И уж совсем не может понять, почему эта дребедень в один день захватывает Париж, почему десять тысяч экземпляров этой мазни выхватывают прямо из рук разносчиков и продавцов и почему она становится гвоздем, сенсацией дня. Он только видит, что должен ответить, нельзя же черт знает кому позволять трепать твое честное имя. Но кому, на что отвечать?
У него голова кругом идет. В Новой опере летят репетиции. Собрание нотаблей открывается в Версале двадцать второго числа. Сто тридцать семь человек, причем ни у короля, ни у министра финансов не хватает ума пропустить сквозь сито этих привилегированных представителей нации и допустить в Версаль только тех, на кого правительство может рассчитывать. Пэры, сановники духовенства, высшие чины, военные и судейские, председатели местных парламентов, мэры всех городов. Их делят на семь бюро. Во главе каждого бюро ставят принца крови. Их приглашают в покои короля. Они усаживаются в мягкие кресла и в полном молчании готовятся слушать, что им скажут, что потребуют, что отнимут у них. Вступительную речь произносит Калонн.
Он говорит превосходно. Отличная школа. Многосторонний опыт разного рода речей в любых обстоятельствах жизни, от кабинета министров до светских гостиных. Свежесть, ясность и выразительность слога, это вам не дурацкий памфлет неизвестно кого, направленный неизвестно против чего. Ещё ясней смысл. Не прибегая ни к каким околичностям, избегнув красивостей и оправданий, он объявляет открыто, что дефицит в королевской казне так громаден, что его уже не покроешь ничем, то есть не покроешь никакими финансовыми мерами и ухищрениями. Этот ресурс им, министром финансов, исчерпан до дна. Пожалуй, уже затронуто и самое дно.
Стало быть, на этом пути никакого выхода нет. А на каком-нибудь другом пути есть? Именно на другом пути есть. Для того его величество и соблаговолил пригласить цвет нации на совет, чтобы совместными усилиями пойти по другому, спасительному пути. Каков этот путь? Земельный налог! Слово, естественно, страшное, а потому министр финансов именует его скромно пособием.
Слово безобидное, мягкое, однако оно ничего не меняет. Пособие должны платить все сословия, привилегированные точно так, как и непривилегированные. Вы только подумайте: пособие должны платить и дворянство, и духовенство, и члены парламентов, и мэры малых и больших городов! А ведь именно этим сословиям принадлежит большая и лучшая часть французской земли! Что же выходит? А выходит, что большую-то часть пособия заплатят они! Это они-то, привыкшие собирать налоги, а не платить их? Как бы не так! Лет двенадцать назад земельный налог уже предлагался другим министром финансов, неким Тюрго. Тогда они быстро убрали его. Где он теперь? Никто не знает и не интересуется знать, где он теперь. Все возмущены: самый дух того вольнодумца присутствует в королевских покоях. Вот где гнездо так гнездо! И нотабли расходятся в свои семь бюро, чтобы выработать общее мнение, вставать им на другой, спасительный путь или остаться на прежнем, испытанном, ведущем к катастрофе пути.
Нетрудно представить, в каком состоянии Пьер Огюстен. Ему-то известно, что такое земельный налог. Он-то знает давно, что такое дух замечательного экономиста Тюрго, ведь в сущности это дух его Фигаро. И едва ли кто-нибудь больше, чем он, жалеет о том, что напрасно, во вред королевским финансам, потеряны эти бесценные годы. И едва ли кто-нибудь с таким нетерпением ждет, что же решат, чем же ответят нотабли.
А тут этот идиотский памфлет, на который необходимо ответить. Сначала с трудом, а потом со всеми подробностями он припоминает мерзкую историю банкира Корнмана и его сбежавшей жены. Тогда он быстренько разобрался с этой гадостью. Жена на свободе. Приданое, которое жаждал прикарманить эта скотина банкир, осталось при ней. Чего же теперь желает этот бездарный наглец? Из памфлета понять это трудно. Да и времени нет, чтобы вникать во всю эту грязь.
Он не выходит из-за письменного стола четыре ночи подряд и поспешно, поневоле сумбурно набрасывает ответ. Впрочем, его рука остается тяжелой. Как бы он ни спешил, как бы ни бил почти наугад, его удар так силен, что у банкира пропадает охота продолжать войну, как-никак, за неправое дело.
Ему представляется, что с этим делом покончено, и покончено уже навсегда. Всё его внимание устремлено на Версаль. В Версале бушуют жестокие страсти, поскольку нет ничего дороже для привилегированного сословия, чем свой карман, наполняемый за счет другого сословия и наполняемый без труда и забот. Выдать из этого кармана хотя бы сантим? Да вы что! Господин министр, забудьте вы этот вздор!
Нотабли буквально бесятся от благородного негодования, Впрочем, это бы ещё ничего. Что нотабли? Всего-то на всего сто тридцать семь человек. Главная беда в том, что они не одиноки в своем возмущении. Платить не хотят не только они. Платить не желает всё французское дворянство, всё французское духовенство, все чиновники, все мэры и судьи парламентов. По всем салонам, по всем замкам, по всем учреждениям проносит что-то вроде истерики. Из салонов, замков и учреждений страсти выплескивают наружу. В каждой деревне, в каждом городском доме, по всей Франции обсуждают насущный, крайней важный и крайне опасный вопрос: эти жирные боровы станут или не станут платить?
Платить не хотят, но нужен предлог. Предлог в таких ситуациях вечно один: кто рыжий, то есть кто виноват? Министр виноват, кто же ещё! В бюро старшего брата короля призываются представители из других бюро, составляется нечто вроде судилища и на это судилище вытаскивают министра, мол, отвечай сукин сын, куда деньги девал. Управление финансами никуда не годится. Несообразные расходы, куда ни ткни. Воровство, кругом воровство! С остервенением, до хрипоты кричит Лафайет, набравшийся республиканского духа в Америке, и пытается предъявить доказательства, что все эти суммы, именно, именно, разворовал сам министр. Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузкий, который сам метит в министры финансов, науськивает на него представителей духовенства, а уж эти люди умеют слово сказать.
