Принести жалобу сыну часовщика на герцога в десятом колене приблизительно то же самое, что добровольно поселиться в Бастилии. Пьер Огюстен в мгновение ока изобретает одну из самых восхитительных отговорок, намеренно выражаясь несколько отвлеченно и по-прежнему не называя де Шона по имени:
– Я не отдал приказа арестовать его нынче утром в зале суда и не хочу, чтобы он был арестован у меня в доме. Между порядочными людьми принято поступать по-другому, и я буду действовать только так.
Комиссар полиции всё точнее угадывает, кто перед ним, и заглядывает в соседнюю комнату, едва ли соображая, что же ему предпринять. Каково же его изумление, когда он находит там герцога, который изо всех сил колотит себя по лицу и даже рвет волосы на голове, выражаясь при этом вовсе не фигурально. Комиссар полиции с почтением подступает к нему:
– Вы изволите наказывать себя слишком сурово.
Герцог без дальнейших околичностей откровенно выдает свои истинные намерения:
– Вы ничего не понимаете, мсье! Моими кулаками движет не раскаяние, а ярость, ярость, что я его не убил!
Кажется, решительно всё становится ясным. Комиссар полиции видит перед собой человека, который замышлял преступление и отчасти привел свой замысел в исполнение, учинив безобразие в доме мирного подданного его величества французского короля. Комиссару полиции следует арестовать злоумышленника, однако именно это вполне разумное и законное действие меньше всего улыбается комиссару королевской полиции, не желающему как минимум потерять свое достаточно сытное место. Мсье Шеню извиняется и с крайней почтительностью предлагает злоумышленнику возвратиться домой.
Выдохся ли к этому времени герцог де Шон, почтительность ли исполнительной власти сокрушила его, только герцог де Шон соглашается беспрекословно, призывает слугу, которому только что рассек острием шпаги лоб, повелевает причесать себя и почистить костюм, затем удаляется с гордо поднятой головой.
Однако столь величественным удалением герцога комедия ещё не кончается. Как всё в этом мире, за всеми этими исключительными нелепостями следует если не фантастический, то всё же, несомненно, безумный финал.
Глава семнадцатая
Дурацкое дело
Пьер Огюстен, по всей вероятности, знает, что его ждут неприятности самого паскудного свойства. Хоть он и купил самый настоящий патент на дворянское звание, прав у него не имеется никаких. Вы имеете полное право возмутиться, читатель: ведь на нашем герое в этой гнусной истории нет ни малейшей вины, даже если поверить хору его закоснелых хулителей, будто его отношения с актрисой Менар зашли чересчур далеко. Зашли так зашли, из чего же мебель ломать, срывать парик и вырывать на темени пряди волос? Чем втягивать герцога в этот невероятный скандал, для него, пожалуй, было бы безопасней и проще проткнуть того шпагой в присутствии графа Тюрпена, который затем мог бы с чистой совестью засвидетельствовать, что смертоносный удар нанесен по всем головоломным правилам чести: только одно слово графа и могло бы спасти его от расправы.
Однако Пьер Огюстен никогда не готовится к худшему. Как истинный мудрец, он предпочитает веселиться и жить в свое удовольствие, пока это возможно, и встречать худшее хладнокровно и мужественно, лишь когда оно свалится на него.
Остается невыясненным, призывается ли в дом на улице принца Конде какой-нибудь врач, или пострадавший обходится более надежными домашними средствами. Известно только, что его по возможности приводят в должный порядок, где-то подмазывают, где-то заклеивают, где-то накладывают повязку, на многострадальную голову водружают свежий парик, избитое тело облекают в новый камзол. В таком интригующем виде Пьер Огюстен как ни в чем не бывало в тот же вечер отправляется к своему давнишнему другу генеральному откупщику. В роскошном дворце этого всем известного богача на семь часов назначен сбор наиболее близких и верных друзей, давших согласие послушать «Цирюльника», который успел из комической оперы превратиться в комедию, причем надо отдать друзьям должное за верность побитому автору, ведь не так уж давно две его предыдущие пьесы были буквально уничтожены критикой.
Все они, разумеется, понимают, что это первое чтение имеет для изрядно побитого автора особенный смысл, однако автор отчего-то неприлично опаздывает и появляется чуть не в десятом часу, когда уставшие от ожидания гости начинают начала роптать, а потом и злословить на его счет. Вид автора в бинтах и повязках производит исключительно сильное впечатление. Его засыпают вопросами. Пьер Огюстен, точно речь идет не о нем, пересыпая повествование каламбурами и колкими замечаниями, пересказывает эту далеко не смешную историю с такой беззаботностью, точно его тело не ноет и не саднит лицо. После этого, окончательно придя в свое обычное, то есть прекрасное расположение духа, он блистательно читает все пять актов только что завершенной комедии. Успех оглушительный. Позднее он так опишет его:
«Я прекрасно понимаю, милостивый государь, что прошли те времена, когда я, всюду таская с собой свою рукопись и напоминая прелестницу, часто отказывающую в том, на что она всегда горит желанием согласиться, скупо читал мой труд избранным лицам, а те полагали своей обязанностью платить за мою любезность высокопарною похвалой. О, счастливые дни! Время, место, доброжелательность слушателей – всё мне благоприятствовало, очарование искусного чтения обеспечивало мне успех, я проглатывал слабые места и подчеркивал сильные, затем с горделивою скромностью, с полуопущенным взором принимал знаки одобрения и упивался торжеством, тем более отрадным, что три четверти его доставались на долю мошенника актера…»
Пока что он не подозревает о том, какую медвежью услугу оказывают ему и мошенник актер, и восторги, и знаки внимания самого полного одобрения, на которые не скупятся друзья. Он вполне упивается этим первым, после нескольких сокрушительных поражений, упоительно-сладким успехом. Точно не было ни побоища, ни исцарапанного лица, ни помятых боков, ни вырванных с корнем волос. Он снова восхитительный Бомарше, каким его знает и любит Париж. После прекрасного ужина, которому он отдает полную дань, он всю ночь напролет играет на арфе, поет сегидильи, то есть веселит других, сам веселится вовсю и возвращается домой только утром, счастлив и полупьян.
Тем временем, пока он старается поскорее забыть нанесенные раны, в тихом особняке на улице Нев-Сент-Огюстен неутомимо трудится начальник парижской полиции, знающий всё обо всех, как никто в мире ни до, ни после него. Едва потасовка на улице принца Конде подходит к концу, на стол префекта полиции уже ложится довольно обстоятельная, хотя и ловко запутанная докладная записка осторожного комиссара Шеню. В этой записке страж порядка пускается в такие оговорки и недомолвки, что из его реляции трудно что-либо понять, однако в заключительной части он с головой выдает свое малодушие недостойной попыткой обелить буйного герцога на счет сына часовщика, приписав в его пользу уже самую несусветную дичь:
«Я не могу нахвалиться поведением мсье герцога, который даже не сказал мне ничего неприятного…»
Разумеется, герцог мог бы дать комиссару полиции и по морде, но не дал, есть отчего рассыпаться в столь неумеренных похвалах.
