Этот бесчестнейший человек, умевший исхлопотать себе генеральские эполеты, не блистающий умственным багажом, тем более не отмеченный хотя бы слабой тенью какого-нибудь таланта, вовсю упражняется в клевете и не щадит своего кошелька, лишь бы погубить своего нечаянного противника, не нанесшего ему оскорбления, не причинившего ему никакого вреда.
Граф и генерал де Лаблаш не только заблаговременно посещает всех членов парламента, не только в доверительной беседе порочит законопаченного за тюремные стены ответчика, не только сыплет золото в готовые к ответной благодарности корыстолюбивые руки. Граф и генерал де Лаблаш умело – рекрутирует на помощь себе общественное мнение великосветских верхов, играя на самых низменных чувствах раззолоченной черни. Из его кошелька оплачиваются злые памфлеты и бесстыдные газетные кляузы всегда готовых к услугам газетчиков. Он сам не жалеет фантазии и языка во всех парижских салонах и прежде всего при дворе, вновь и вновь вытаскивая на белый свет клеветнические измышления своих не менее бесцеремонных предшественников. Он уверяет, что Пьер Огюстен отравил своих жен. Он ставит ему в вину его всем известную дерзость. Он в самом извращенном, в самом невыгодном свете трактует его давние испанские похождения. Он намекает, что его необычайный успех, его громадные деньги, его великолепный дом и кареты добыты сомнительным, если не прямо бесчестным путем. Наконец он пускает в ход самый наглый, зато неотразимейший аргумент: человек, арестованный собственноручной подписью короля, является несомненным преступником, уже стоит вне закона и потому не может быть невиновным в любом из смертных грехов, в том числе и в хищении такой жалкой суммы, как пятнадцать тысяч парижских ливров. Вывалив на головы зачарованных слушателей все эти злобные измышления, граф и генерал де Лаблаш становится в позу праведного судьи и призывает покарать по заслугам это законченное чудовище и избавить общество благонамеренных, безукоризненно честных прихлебателей и лизоблюдов от этой гадины, разумеется, опасной и ядовитой.
Поразительно: весь Париж, вся Франция, вся Европа знают отлично, что королевские бланки продаются и покупаются, как артишоки и каплуны, как всякий прочий товар чуть не на каждом углу. Весь Париж, вся Франция, вся Европа знают отлично, что согласно этому всесильному королевскому бланку можно законопатить под железный запор самого безвинного, самого честнейшего из людей, стоит только в предусмотрительно оставленном незаполненным месте собственной рукой вписать любое ненавистное имя. И всё же светское общество безоговорочно верит, что арест уже сам по себе означает вину, что в этом темном деле что-то не так и что невинного человека ни с того ни с сего не засадят в тюрьму. При этом каждый светский мыслитель самодовольно подразумевает себя самого, оттого и пользующегося благословенным счастьем полнейшей личной свободы, что решительно не повинен ни в чем и чист как стекло.
Пьер Огюстен не может не видеть, что время потеряно и что ничего уже сделать нельзя. И все-таки он не сдается, не отступает, не склоняет дерзкой своей головы, не смиряется перед неминуемым поражением. В сопровождении седоусого стражника, облаченного в полную форму, в треуголке, с ружьем, с примкнутым к толстому дулу штыком, он без тени сомнения обходит своих будущих судей, рассчитывая хотя бы в самый последний момент убедить этих закоренелых служителей беззакония в своей невиновности с помощью неоспоримых юридических доводов и ещё более с помощью неотразимого своего красноречия.
Однако и тут на его пути громоздятся преграды. Во-первых, его седоусый стражник Сантер хоть кого отпугнет от себя, так что мало кто жаждет встретиться один на один с этим подозрительным типом, которого ведут под ружьем. Во-вторых, непременно в полдень и в шесть часов вечера он должен возвращаться пред светлые очи кавалера Верже, готового наделать ему неприятностей за малейшее опоздание, единственно из беспримерной тяги к порядку. Наконец, в-третьих, нельзя исключить, что благочестивые судьи уже давно настроены против него не графом и генералом Лаблашем, не Мопу, не мадам дю Барри, так злобным мнением раззолоченной черни, так что они не испытывают особенного желания встретиться с ним и старательно избегают его. Во всяком случае, неделю спустя седоусый стражник Сантер, покоренный обаянием своего подопечного, по обязанности доносит Сартину:
«Мы ходим с утра до вечера, но нам пока удалось застать дома только трех или четырех из этих господ…»
Глава восемнадцатая
Докладчик суда
Между тем противной стороне удается ещё одна, но не самая последняя пакость. Собравшись на заседание, парламент Мопу, не утруждая себя обсуждением подробностей поступившего дела, первого апреля назначает докладчиком Луи Валантена Гезмана де Тюрна, который обязан всего-навсего в течение трех дней рассмотреть предъявленные суду документы и мнения тяжущихся сторон. Уже пятого апреля ему предстоит предъявить членам парламента готовый доклад, причем, согласно обычаю, прочие судьи безоговорочно присоединятся к тем выводам, которые докладчик успеет извлечь из залежей этого дела в три дня.
Благодаря своей подневольной свободе Пьер Огюстен узнает эту новость, пока время ещё не ушло. Он тут же наводит справки об этом советнике Гезмане де Тюрне. Справки оказываются неутешительными. Правда, советник Гезман де Тюрн слывет в своей среде довольно сносным юристом, не без знаний, не без претензии на ученость, впрочем, как и все прожорливые рекруты бездарного пройдохи Мопу. Его перу принадлежит диссертация на довольно узкую тему об уголовном праве ленных владений. Он приобрел довольно обширную практику, в прежние годы заседая в эльзасском верховном суде. Но уже одно то, что Мопу извлекает этого ловкача из глуши и прямиком производит в советники Большой палаты парламента, заставляет сомневаться в его нравственных свойствах. Кроме того, говорят, что насидевшийся в провинции Гезман де Тюрн, вторым браком женатый на женщине молодой и красивой, в особенности корыстолюбивой, крайне честолюбив, жаждет выдвинуться во что бы то ни стало и во что бы то ни стало разбогатеть.
Вряд ли, раздобыв эти сведения, Пьер Огюстен всерьез рассчитывает убедить этого провинциального честолюбца и малорослого обладателя молодой красивой жены в своей правоте, однако сидеть сложа руки он тоже не в состоянии и потому устремляется к особняку, расположенному на набережной Сен-Поль, по-прежнему в сопровождении конвоира с ружьем, и дергает ручку звонка.
На его зов является старая сморщенная привратница, точная копия бабы Яги. Он сообщает ей свое полное имя. Она удаляется шаркающей походкой. Он, теряя терпение, ждет. Она возвращается и шамкает, сверля его взглядом злых выцветших глаз, что его превосходительство пребывает в отсутствии, причем сам Луи Валантен Гезман де Тюрн собственной персоной маячит в окне, чем возмущает даже видавшего виды Сантера.
Та же история повторяется утром второго апреля, затем того же числа после полудня. И дураку становится ясно, что советник уже пришел к убеждению, кто прав, а кто виноват, или настроенный против сопровождаемого конвоиром ответчика внешними силами, или заблаговременно подкупленный бесцеремонным истцом. Не менее ясно и то, что проникнуть к советнику, передающему через привратницу, что его дома нет, когда он своим появлением в окне разъясняет, что он именно находится дома, можно только с помощью дачи небольшого задатка.
