Ульяниху я застал в огороде. Она стояла, упершись ладонями в плотные бока, будто бы взглядом гипнотизировала помидорные грядки – давала установку расти скорей для засола. А может, стояла просто так. Она не видела меня. Пришлось окликнуть, хотя подошел я уже совсем близко, но сквозь забор, – одни сплошные гнутые колья, будто палочки трудодней из колхозного табеля пьяного учетчика, – моя фигура казалась неотчетливой. Или Ульянихе по причине сосредоточенности не было никакого дела: а кто это там пылит в ее сторону по дороге?
– Ульяна Киприяновна, это я! День добрый! – нескладно позвал, но женщина вздрогнула, охнула, нервно закрутила головой так, что даже белый в горошек платочек сбился на ухо.
– Феля!.. – и немного погодя Ульяниха повторила опять: – Феля! В дом, в дом иди скорей!
Я подумал: она испугалась моего прихода, вдруг и угрожали моей бывшей хозяйке? Пожилая, одинокая, заступиться некому. Гридни что? Близнецы только мне защита, не ей.
Она будто бы подталкивала меня в спину, и какую-то ерунду шептала, точно ведьмин наговор: на ловца зверь, на товар купец, на блаженного удача. Братья Рябовы остались снаружи, в дом их не то, чтобы не пустили, но Ульяниха не позвала, даже покосилась с опаской, вот они и отстали. Сели в огороде прямо на ботву, по-прежнему неуклонно держась за руки. Я еще усомнился: а не нарочный ли это прием?
Из темных сеней я попал сразу в ярко освещенную комнату, на секунду зрение мое забастовало от столь бесцеремонного обращения – резкие перепады ослепили меня. Но я и без того знал: посередине квадратный стол – не наткнуться бы, а направо можно – там раскладной диван с поломанной спинкой, Ульяниха не позволила чинить, ей было так удобней. Однако до дивана я не дошел, потому лишь, что сделать следующий шаг у меня не получилось. Кто-то схватил меня за ноги, обвил вязким и сильным прикосновением мои колени, я, наверное, едва не упал, чудом поймал равновесие.
– Тебя она искала. Я-то не чаяла, как помочь, оставила прореветься, не на улицу же ей с такой рожей. Думала, кого послать? Верка уже ушла, а другого чужого к вам не впустят, – шумно объяснялась откуда-то сзади Ульяниха, я слышал ее, но еще не видел, и потому не понимал, о чем речь.
Посмотрел вниз, когда несколько пришел в себя. На коленях передо мной стояла Лидка. И рыдала так громко и страшно, что я обманулся на миг: отчего-то показалось мне, будто она хохочет. Будто это розыгрыш, или неумелое глумление, настолько я не ожидал. Но когда понял, кинулся поднимать. С мучительным ощущением очередной разразившейся, невесть какой беды.
– Фе-еля! Пожаа-алуй-стаа-а! А-аа-а! – она заходилась от истеричных метаний, я держал ее крепко, но было не удержать, пришлось усадить на диван, тщетно – Лидка снова бросилась на пол к самым моим ногам.
– Глафира! Глафира! – она выкрикнула дважды и снова зашлась: – А-аа-а! Феля-я-я! – она звала меня по уменьшительному имени, которым я не представлялся ей, значит, про себя произносила так. (Значит, я не безразличен? О чем это я? Тоже, нашел время!).
– Ребенка у ней взяли. Нехристи, которые в черной коже. Шлындают тута, хоть бы им провалиться! – сочувственно пояснила Ульяниха, без наигранности, чужое несчастье, хуже которого и представить трудно, задевало ее за живое. – Убить грозятся.
Тут уж и меня подкосило, я плюхнулся неловко на диван, Лидка поползла за мной, уткнулась в мои руки, протянутые к ней, и рыдала, рыдала.
– Глафиру похитили? Ваворок? – я сам не знал: спрашиваю я или утверждаю факт. – Чего от тебя хотят? Лида, милая, я все сделаю! Поверь, все-все! Хочешь? Ну, хочешь, прямо сейчас пойду и сдамся? – я был готов, кажется, и на смерть. Я все забыл. Все, что случилось прежде. Я даже называл ее милой и на «ты», словно она была давно моей. Я вроде бы обрадовался своей жертве: спасти Глафиру, сгинуть самому, зато она запомнит меня, навсегда запомнит, и, может, станет любить до конца дней своих. Пусть я этого и не увижу. – Ты только скажи, куда идти?
– Нет! Не-ет! Не ты! Не ты-ы-ы! – она уже заходилась в плаче, словно у нее надорвалось что-то внутри. – Если… если ты заставишь… уговоришь… прийти… они отдадут, – она задыхалась через спазмы, отрывочно вылетали пока недоступные моему осознанию слова.
– Кого я должен уговорить? Что сделать, милая моя? – я осмелел и погладил ее по растрепанным, рыжим от солнца волосам. – Ты только скажи!
– П-петра Ивановича… этого… вашего… иначе они… убью-ют! – последнее слово опять сорвало ее в протяжную бездну крика.
– Уговорить Петра Ивановича прийти? К Вавороку? – до меня, наконец, дошло. Как до верблюда. Добровольно! Сдаваться! Да кому я сам сдался! Вот же сволочи! Бедная моя, Лидочка, бедная! Сатанинская хитрость и сатанинская же злоба. Мертвый, мертвый человек! Тролль, крыса, мерзавец! Но к чему слова?
– Да, да, да-а! Ваворок обещал… просто поговорить… если не придет…
– Я понял, понял. Он придет. В смысле, Петр Иванович. Обязательно придет. Иначе… Я сам… – что я сам, воображения у меня не хватило решить, уже понимал, что Мотя и медбрат Коростоянов – фигуры не равнозначные. Но ведь тут невинный ребенок, кто угодно на что угодно, у меня не было сомнения – даже если Мотя и не пойдет на встречу, все равно, он сделает так, чтобы Глафира была спасена. – Успокойся. Успокойся. Ульяна Киприяновна, нет ли у вас капелек? Любых.
Ульяниха побежала за склянками. А я продолжал шептать, уговаривать и обещать все царства небесные.
– Я сейчас же назад. И ты со мной. В стационаре не тронут. Это будто в крепости, – увещевал я Лиду. Капли уже были выпиты, судя по запаху – сердечные, «Зеленина». – Пойдем, пойдем. Со мной, – это «со мной» я повторял без конца.
Но заартачились Гридни. Неслыханное, невообразимое дело. Эти две здоровенные, почти бессловесные оглобли решительно сказали мне «нет»! Сколько человек вышло из ворот, столько же и войдет, таково распоряжение Моти. Тогда я сам! Да катитесь вы в банное заведение! Плевать хотел, Лида, пойдем! Еще что-то я кричал, больше от изумления, никогда бы не подумал, что могу однажды получить отпор от марионеточных Феди-Кости. И в самом деле, я посчитал, в первые мгновения моего крика, будто позволено мне обойти их стороной, поступить по собственному произволу, ничего, и без охраны как-нибудь добежим, доберемся. Но наступили мгновенья вторые, вот тут я, наконец, уловил. Это было такое выражение лица, вернее, двух одинаковых лиц, что оторопь взяла меня. Никуда мы с Лидкой не пройдем. И никакой свободной воли в поступках у меня более нет. Если надо… Гридни поступят как надо. И это «надо» не представляло ничего хорошего. Сколько человек вышло, столько же назад войдет. Им было указано, и ничто и никто не смог бы переменить заданную программу, кроме одного существа на свете. Я отступил. Все равно, мне нужно было к нему. Все равно я собирался опрометью кинуться прямо к Моте, согласен был и на Петра Ивановича, засунув гордыню в карман, когда такое творится! «Энейбылпарубокмоторныйихлопецхотькудакозак!». Но с Лидой-то, с Лидой что делать? Оставить в доме Ульянихи? Тоже мне, непроходимый рубеж! Вернее было бы у Бабы-Яги. Только где взять дружественную Бабу-Ягу? Галка Шахворостова? Так у нее тоже ребенок. Куда, куда? Соображай скорее. Кривошапка? Ненадежно. Милиция сейчас ненадежно – летели камнепадом мысли в моей голове. Вера, Лабудур, дядя Слава, все были за недостижимой чугунной оградой. «Кудря» Вешкин? Хлипковат телесно, уж извините. Молотобоец Марков! Вот оно! Вот оно! Любимый муж поварихи Тонечки. Только, где его сыскать? А в ремонтных мастерских, у карьера, где добывают для Бубенца глину. Подсказал мне здравый разум.
