Несчастный Паисий задрожал, ряса его колыхалась, худые плечи ходили ходуном, он словно осунулся, истек, изошел, растворился в этой дрожи. И заплакал. Безотрадно и безутешно.
– Я и виноват. Перед детушками. Перед матушкой. Куда меня такого теперь? Зачем? – борода его тряслась, как у старого козла, сердце разрывалось на него смотреть.
– Простит вас ваша матушка. И детушки простят. Идемте, Оресту ни вы, ни я больше не нужны.
– Не-е-ет! Не пойду я. Не могу-у-у! – Паисий завыл, да так жутко, что я натурально за него испугался.
– Ну, хорошо, хорошо. Побудьте тут, если хотите, – я подвел его к одному из жестких стульев, усадил.
Затем поспешил в соседнюю комнату, поскорее убедиться, что с Глафирой все в порядке. С Глафирой-то, по счастью, было все в порядке. А вот с прочими жителями приходского дома! Недаром у отца Паисия на постое целый божий день пребывал сатана, которому он по глупости своей открыл ворота. Попадья Аглая Михайловна и старшая дочка Ирина, та самая пятнадцатилетняя Аришка, что обзывала святого своего батюшку непотребно «гондоном». Измордованные, почти совсем голые, безумные, в обрывках каких-то простыней. Их насиловали, и насиловали люто. Для забавы и времяпровождения – скучающее «бычье», на глазах других детей-заложников, которых пока просто шпыняли и били, отец Паисий, если не видел, то слышал все это. Неизвестно, чья бы очередь затем подошла: десятилетней Светки, или семилетней Марии. Тихий ужас явился отцу Паисию в дом. И было не изгнать его.
Мне пришлось вернуться в гостиную комнату, ничего не поделаешь, стонущий батюшка оставался единственным лицом в этой разоренной семье, еще способным на осмысленные действия. Я поднял его за острые, колючие локти, встряхнул на весу, не слишком почтенно, но лишь бы очнулся – времени не было.
– Нужно уходить вам всем и срочно, – я говорил дробно и просто, чтобы слова мои доходили напрямую, никуда не уклоняясь от сути дела. Отец Паисий глядел на меня, не мигая, что делало его похожим на отупевшую от дневного света сову. – Нужно вам уходить. Соберите детей, еду какую-нибудь и воду. Я вам помогу. Мы поможем.
Уходить. Советовал я батюшке. Но, гром и молнии всей земли, куда??? Куда уходить? Взять их с собой я не решался. Тащить полубезумное семейство через весь поселок: значит, никому не дойти ни в какое безопасное место. Все равно, что оповещать Ваворока при посредстве общественного громкоговорителя… Куда? Куда девать святого отца и присных его? По-хорошему, пострадавших мать и дочь следовало отправить в больницу, да и самому батюшке медицинский надзор бы не помешал. Но об этом можно было только помечтать. Затем Орест. Нельзя его оставлять. Что же делать?.. Что делать! Тут и думать нечего. И мудрить многоумно тоже.
– Вот что: вам нужно спрятаться в церкви. В алтаре или еще где, поукромней. В храме не станут искать, поверьте, я представляю примерно, как соображает эта публика, – разъяснял я обстоятельно, невольно воспрянув надеждой. Отец Паисий вдруг со вниманием стал слушать меня, видимо, услыхав знакомые и родные ему слова. – Сами бы они так и сделали, потому считают себя умнее и грешнее всех. А прочим в этом греховном уме отказывают, понимаете? Не то, чтобы вы ничем не лучше их, я другое имею в виду, успокойтесь, успокойтесь… – Паисий начал всхлипывать носом, только бы не завел пластинку по новой! – Но вам сейчас не до жиру, детушек и матушку спасать надобно! Собирайтесь, и поскорее. После вашу церковь святой водой отмоете, или архиерея какого-нибудь призовете. После, после! А теперь…
Пять драгоценных минут я потратил, дабы втолковать то и дело норовящему разрыдаться и пасть окончательно духом батюшке, что, собственно, от него требуется сделать. Одна беда! А все потому, что несчастный этот поп в жизни своей, в его представлении худой ли, праведной ли, не мне судить, не имел вовсе никакой настоящей опоры. Вера на сию роль нисколько не годится. К сожалению. И не только вера в Христа, в магометанский рай, в книгу мертвых или в заветы Заратустры, но и вообще в любую, даже атеистическую, идею. Не на идее стоит человек, потому что, не может он стоять на себе самом, рухнет и не замешкается. Но стоять он может, обретя основание свое только в других людях, которым поддержкой станет сам, в свою очередь. Отсюда и разумные заповеди, все, одинаковые для буддистов и мусульман, для адвентистов седьмого дня и почитателей Кришны. Найди опору в брате своем. Опору и равновесие. И для этого – не сотвори ему зла. С Паисием же и вовсе приключилась катастрофа: братьев он не обрел, а Бога потерял. Да и как же было не потерять то, чего не имеешь? Ведь что же был в его понимании этот самый бог? Обменная лавочка, торговое предприятие, непрогораемое и надежное, с пожизненной гарантией, обеспечением и знаком проверенного качества, такому богу одно удовольствие с утра до ночи молиться, и творить его именем все, что захочешь, будто у золотой рыбки просить столбовое дворянство. А кому было молиться впредь? И за что? Не знал батюшка горя, какое оно есть в неподдельном своем виде. На своей шее – не знал. Но узнавши, не смог вынести. И возопил в душе: обманули! Обманули! Фальшивое, сусальное Бытие его пошло прахом.
Кое-как мы снарядили семейство отца Паисия, истерзанная более дочери Аглая Михайловна все-таки смогла несколько прийти в себя – ей предстояло спасать детей, а вот Иришка была совсем нехороша. Будто тронулась: несла околесицу не на человеческом языке, еще чуть-чуть, казалось, кликушествовать стала бы звериными голосами. Но не растерялся Лабудур. Нашел у батюшки в запечке полную бутылку местной самопальной водки – еще посетовал, лучше мол, «Белый Орел», однако рекламным своим сожалением разрядил здешнюю сумасшедшую, самовзводную и готовую взорваться обстановку. И водку, эту самую, влил категоричным образом, все же опытный санитар, Иришке в искусанный, окровавленный рот. Влил много. Зато получил желаемый эффект. Девочка разом затихла, поплыла, однако дала матери себя увести и переодеть.
– Я возьму его? Вашего человека? – всхлипнул у меня где-то за спиной Паисий: я уже держал на руках Глафиру, пытаясь одновременно всучить ей леденец и указать Феде-Косте, что нести простреленное тельце военного трибуна придется именно им, и пусть найдут белую, чистую простыню. – Я сам возьму? – чуть ли не заискивающе попросил он.
– Вы? – ну что же, если он хочет… если ему это нужно. Больше, чем нам. Я обернулся: – Возьмите. Да.
– Уж я тогда и похороню? Когда закончится…, – что и как закончится, отец Паисий предположить не решился. Но пожелание его, высказанное жалким, просительным молением, обратило к себе мое внимание.
– Похороните, конечно. Спасибо вам, – ответил я, все еще пребывая в легком удивлении. Почему бы и не ему? Ведь бесстрашный военный трибун Бельведеров погиб и за семейство отца Паисия в том числе.
– Я сам похороню. Как умею? Здесь, при церкви. У нас хорошо присмотренное кладбище.
Ах, вот в чем дело! Я бы улыбнулся, если бы на душе кошки не скребли. Не кошки даже, пантеры Багиры.
– Хороните, как умеете. Это не имеет значения.
– Да, да. Раз уж все равно, – отец Паисий посмотрел на меня так, как будто бы он понял. А может, в самом деле, понял. Первый раз в жизни. Понял: что и как мыслит другой, во всем отличный от него человек.
