– Просьбы? – я уже привычно «тормознул». Очень внезапный ОН человек. Внезапный и неразгаданный. – Разве… У ВАС закурить не найдется? – мой никотиновый запас был, да к вечеру весь вышел, «Бонд» марка дамская, слабенькая, тем более, я давно приучил себя к «Беломору». Стрельнуть сигарету не зазорно, лишь бы не последнюю. Вот только, вряд ли ОН курит.
– Держи. – Ко мне была отправлена по воздуху почти полная пачка ментолового «Мальборо». ОН курил. – Еще? – пробасил ОН раздраженно, словно хотел сказать: мое время дорого. Наверное, так оно и было.
– Больше ничего, – у меня живот подвело от жаркого, голодного нетерпения, но я сдержался.
Мог бы попросить взаймы. ОН бы дал. Как Спицын. Но нет. Только не у НЕГО. И тут до меня дошло. ОН предлагал вовсе не походное вспомоществование, как сентиментальный трактирщик заезжему нищему рыцарю узелок с «чем бог подаст» у коновязи. ОН предлагал мне будущее. ОН был моя золотая рыбка у разбитого корыта. А в корыте – столбовое дворянство, резной теремок и сытая царская служба. ПОПРОСИ.
– Больше ничего, – решительно повторил я. Уж лучше пойду вагоны разгружать. Что угодно, только не из милости. Да и не заслужил я. А за так – гори огнем.
– Как знаешь, – ОН не торопился уходить, будто давал мне последнюю возможность одуматься.
– А вы разве… разве… Нельзя же здесь оставлять, – я указал на капот шпионской машины-перевертыша. – Если вдруг полезет кто.
– Кто надо, не полезет, а кто не надо – туда ему и земля в глотку, и хрен пухом, – открестился ОН злобно от навязанной заботы. – Ты не переживай, сейчас ребята мои подтянутся, отгонят эту барахляндию на базу. А я, друг мой ситный, теперь в метро. Ножками, ножками. Для здоровья полезно. И для правильного мироощущения. Бывай. – Вот тут ОН на самом деле отвернулся от меня и пошел. В сторону проспекта Вернадского. Быстро, бесшумно, не оглянувшись ни разу.
А я вдруг представил себе. Как ОН выходит из черного, крокодилообразного «мерседеса», и два халдея по бокам, для понта и для защиты, и как ЕМУ подобострастно кланяется швейцар какого-нибудь «звезданутого» отеля или хранимого драконовским фейс-контролем «бубнового» ресторана. А что? Вполне! Потом этот же «мерседес» ныряет под своды Боровицкой башни древнего Кремля, где вечно глухие к внешнему миру ворота уже стоят открытыми настежь заранее в ожидании. Тоже вполне. И еще я представил. Безногий бодрячок-инвалид – подайте бывшему исполнителю интернационального долга в республике Афганистан! – щуря красивые цыганские глаза, проворно снует между стиснутых светофорной пробкой разнокалиберных машин, протягивает немытую руку, отпускает сальные шуточки, прячет вырученную милостыню в кармашек на широкой груди. Потрепанный десантный мундир защитного цвета, голубой берет с начищенной кокардой, скрипучее облезлое кресло на колесиках – и это ОН, Алан Квотермейн, коварный охотник на слонов в африканской саване. Если родина скажет «надо!», прикинется хоть бы и бомжом у водокачки, прянет оземь и оборотится, в кого угодно и когда угодно. Я не сильно удивился, если бы когда-либо впоследствии мне довелось встретить ЕГО в первом или втором обличии.
Но дело было в том, что ОН ушел, а я остался. Голодный, до лютого обморока, с пачкой ментоловых сигарет, зажатой в мелко дрожащей руке. Белая нестиранная рубашка давно стала грязно-серой в потеках и пахнувшей несколько дурно, измятые пропотевшие брюки, кабанья щетина на неумытой физиономии, хорошо хоть, ночь на дворе, и жалкий мой вид не бросался явно в глаза. Я нашел поблизости свободную деревянную скамейку, едва доплелся, будто разговор с «большим человеком» напрочь лишил меня жизненных сил: так оно и было, перетрухал я страшно, а что услышал своими ушами – враз не переварить. Закурил, затянулся ментолом чуть не в засос, зачмокал от удовольствия, хорошая сигарета лучший заменитель вкусной и полезной пищи за отсутствием последней в наличии. Что делать дальше? Об этом я уже нисколько не думал. Сказано в Бурьяновск, значит, туда медбрату и дорога. По месту служебного назначения. Вопрос, как скорее добраться? Насущный, но отнюдь не тупиковый. Впрочем, можно и вагоны. В смысле разгрузочно-погрузочного действия. В обратном, неблизком пути, хоть автостопом, хоть на тех же «собаках», жрать что-то надо. Доехать реально было и бесплатно, но вот кормить меня никто же не обязан. Да и зазорно задарма здоровому мужику. Я курил и представлял: «сейчас посижу чуток, и айда на ближайший вокзал, только, чур, ни в коем случае не на Курский – здравый ум подсказывает не светиться без нужды». Уж кто-кто, а старательные грузчики в нашей стране всегда нарасхват. Вид у меня был подходящий, к тому же я не просился на постоянную работу, а так, подсобить на раз. Я был уверен: какая-нибудь бригада, наверное, примет к себе: один проспал, другой запил, но за кус хлеба надо пахать коллективно. И потом, самые бедные люди всегда отзывчивы к чужой беде, именно поэтому они бедные. Не были бы отзывчивы, владели бы этими вагонами, а не разгружали их на своем хребте. Потому что, «свои вагоны» синоним хождения по трупам. В буквальном, не переносном значении. Чем хуже, тем лучше – такая вот парадигма в современном, устроившемся, российском классе «благополучных». Если все будут сыты, какая в том прибыль? Трудовая, естественно. А нахрена она, такая, нужна? Проще отнять, чем заработать самому. И чтоб пикнуть не смели. Хозяин-барин. Да и не хозяин, какой он хозяин? Выжига и самодур. Потому что, спрашивать с него некому, кроме господа бога, то есть, некому совсем. О загубленных людских душах. Загубленных, причем, просто так. Не ради индустриализации и коллективизации, не ради мира во всем мире. А так. Чтоб было вволю на девок и казино, на дорогое шмотье и «тюнингованную» тачку, чтоб они на коленях, а мы плевали бы им на головы – нормальная психология вчерашней шпаны, прошедшей университеты в «качалках» и «малинах».
Я воображал себе иногда. В свете реалий последнего времени. Вот если бы собрались вместе все бедные люди. Не для революционного переворота, не для протестного бунта. Но собрались, чтобы отдать. Все, что еще осталось. Все, до последней копеечки, до жалких метров в коммуналке-крысоловке, до собственного имени и звания, до черствой корки в детской ручонке. И собранное сложили бы к ногам богатых. Берите! А сами бы ушли. Вот так взяли бы и ушли. Подыхать в поле, под заборами, в канавах. Всем скопом, никого из себя не щадя. Ни старых, ни малых. И очень быстро померли бы. Чтоб не обременять, не дай то бог, заботами хозяев-бар. И вот богатые сожрали бы все это, в великой и неумной радости, дескать, молодцы, овцы, остриглись сами, поняли, наконец, о чем базар-вокзал, терпилы, фраера не битые. Сожрали бы и остались одни. И тоже скоро бы пожрали друг друга, подавились, и как следствие, перемерли все, до одного. И кончился бы Человеческий Век. Туда ему и дорога. А как иначе? Иначе вовсе не будет конца. Вот это и называется, поправить дело кротостью и смирением. Непротивлением злу насилием.
Разгружать вагоны, однако, мне не пришлось. Не то, чтобы свезло. Но сработала неумолимая логика обстоятельств. Это лишь на первый взгляд кажется, что наша жизнь по большей части набор случайных совпадений, а вот по Гумусову Денису Юрьевичу выходит, что это суждение далеко от истины. Доказательство от противного было явлено мне опытным путем. Хотя и заключение от причины к следствию присутствовало. Я, как бывший студент московского университета, назначил эпохальное свое свидание вблизи родных пенатов. И лавочку выбрал, может подсознательно, а может, сработал условный рефлекс, не где-нибудь, наобум. Но у третьего корпуса ФДС, то бишь филиала Дома Студента того же университета, а дело, как уже упоминалось, происходило летом. Третий корпус ФДС – сплошь жаждущие, отнюдь не благ, какие там блага! познаний на физическом факультете МГУ. Пропасть молодого, заумного народца, ведавшего такие слова и речения, иначе, уравнения и формальные заклинания, что я хоть наизнанку вывернись, до самых трусов, не понял бы из них ни черта, хоть шарики зайди за ролики и потом выйди обратно, с тем бы по старости и лег в гроб. Только была одна загвоздка. Считать они умели здорово, задачки, видимо, пронзали насквозь с первого взгляда от стартового условия до конечного ответа. Луна и звезды были для них суть простейшие математические объекты, а уж логарифмы – фикус за пеньку не шел в зачет. Вот только беда. Писать многие из них не умели совсем. В смысле, пространно составленных, хрестоматийно утвержденных вступительных сочинений. Не водилось подобного таланта в приложении. Как раз на соседней лавке маялись в думах и словесных скорбях трое таких разнесчастных умников. Им уж мерещились необъятные оксфордские гранты, стажировки в НАСА, собственные синхрофазотроны и внеочередные Нобелевские премии. И вот, на тебе! Камень преткновения в виде какой-нибудь ни на что им не годной «бедной Лизы», давным-давно утопшей в пруду. Забавные, наивные идеалисты, ни бельмеса не смыслящие в изящной словесности. Вечный двигатель, это, пожалуйста! Но отчего Анна невзлюбила своего Каренина, внятно и членораздельно изложить не могли, хотя, конечно, читали, и даже понравилось.
