* * *
Я догрызал зеленоватую, привядшую луковую стрелу, горьковатую, но хлеб весь вышел – я умял бутерброды, будто Робин-Бобин-Барабек, не сорок штук, однако пару вполне приличных – по полбуханки каждый. И вот – жевал уныло вульгарное огородное растение, и даже думать мне уже было лень. Не то, чтобы я устал, хотя морально, пожалуй, до чертиков, тем не менее, какой-то неизбежный, постепенный спад жизнестойкости протекал во мне. Больше некуда, да и не надо было бежать, искать и копать останки, стараясь придать им знакомую схожесть с предметами. Я прибыл отныне в конечный пункт, который оказался одновременно станцией отправления, ну и что же? Движение имело цену само по себе, потому что в его продолжении изменилась или проявилась внутренняя суть вещей – разве наш стационар № 3.14… в периоде по моему возвращению во всем походил на прежний, определивший меня в путь-дорогу? Если только чуть-чуть: стоял все на том же холме, все тот же несообразный со своим назначением особняк, и даже картофельные грядки тянулись позади ухоженными рядами, обещая великолепный урожай, – ну да, по ночному времени горели подряд все фонари, по периметру дома. А ведь прежде Мао довольствовался вполне двумя электрическими стражами, которые освещали по бокам имперские лестничные волны, запертые балюстрадой, что застыли в разбеге от центрального колонного входа прямо на пыльный, кое-как укатанный щебенкой двор. Но главный потратился, отважился на дополнительный расход, дырообразующий, если не убийственный для смехотворного нашего бюджета, наверное, деньги и разумная экономия перестали иметь для него значение, или Мао, от бессилия, на все несущественное махнул безразлично рукой. Если, конечно, фонари были во множестве зажжены именно по его приказу, а не по велению кое-кого другого. Что вероятней.
Я набросился на луковые остатки еще яростней, будто овчарка, терзающая зубами ватный защитный костюм своего дрессировщика – думать о Моте мне нарочно не хотелось. Нужно бы, но не хотелось. Оттого я злился. И все, как всегда, произошло некстати. В столовую вошла Верочка. Как-то неслышно вошла, хотя обычно ее тяжелую походку я ощущал уже на расстоянии доброй половины больничного коридора: в явлениях вязкого сотрясения воздуха совместного с мерным колыханием сейсмических раскатов – гхум-гхум-гхум, словно сизифов камень перекатывался навстречу по мшистым, мягким кочкам.
Вот о ком я забыл. Начисто. А ведь она встречала меня у ворот. Не далее, как прошедшим утром – здравствуйте (опять застеснялась по имени), я думала вы… – и не досказала, что же она думала: приятное или плохое, потому что я упредил – все хорошо, вы не беспокойтесь, Вера Федоровна. Она тогда улыбнулась, будто бы ей с верхом было достаточно этого «хорошо», будто бы она не смела ждать большего. Радостная умчалась куда-то. Впрочем, отчего же, куда-то? К Ульянихе, собрать мои же пожитки, потом устроила мне обитель в старой кладовой. Рубаху, ею же даренную, и всю прочую мою грязь, снесла тайком постирать – кому ж еще? и кому я настолько нужен? – пока сам я отмокал в зеленой тоске не по ней, по Лидке. Целый ушедший день я окружен был ее заботой, которую даже не узнавал, и потому не осознавал, будто бы это нечто, разумеющееся само, во всякое иное время я бы встал на дыбы, отверг бы ненужное и навязанное мне – не калека и не инфантильный домашний любимец, – но нет, напротив, я позволил ей заботу и даже хуже, не обратил внимания, значит, дал понять, что все идет так, как оно должно. Глупость какая. Но разве это имело хоть самое малое значение? Все переменилось. Ах, как же все, ВСЕ переменилось, и я тоже был и снова стал, как это ВСЕ – его естественной частью.
– Вера Федоровна, что же вы здесь? – у меня получилось «фто ше фы сдефь» из-за окаянного лука, тараканьим, опереточным усом свисавшим из моего жующего рта. Однако более умным и уместным от подобного искажения вопрос мой не стал.
– Так я на дежурстве. Мне по очереди положено, – будто бы начала оправдываться Верочка, и врала, врала, оттого краснела, ежилась, и первое и второе неуклюже: как столь простые человеческие действия можно проделать без внутренней гармоничной естественности – седьмая печать и загадка сфинкса.
Да и какое там положено, после того, о чем откровенно поведал мне Мао! Осталась ради медбрата Коростоянова, надеясь на… на продолжение? Продолжение чего? Во мне вдруг вспыхнула, будто короткий пороховой пожар, раздражительная гнойная злоба. Я чуть было не выразился. Но быстро прикусил язык. С чего ты взял, наследный осел Ходжи Насреддина, что исключительно из-за тебя? Может, из-за Мао и Ольги Лазаревны, для компании и рассеяния душевной тоски – ожидание в окопной полосе самое тягучее. Может, пожалела кого из пациентов, не за всеми же в состоянии присмотреть персонально Петр Иванович со своим штабом – то бишь Мотя с окружающими его ближними психами. Я неспроста наладился про себя именовать всю гоп-компанию «выделившихся» неуважительно и в пренебрежительном ключе относительно их официального врачебного недуга. Обидно мне было, или сделалось внезапно, когда я, наконец, осознал – меня отодвинули. Меня, медбрата, отодвинули на второй план обыкновенные – ну хоть бы и необыкновенные, – однако все ж таки психи. Вы меня поймете, если представите. Для пояснения: вы сержант разведроты, в тылу врага, так сказать, добыли ценного «языка», капитана вермахта, или танковых частей СС, короче, сладкий пирожок, и тащите с пылу с жару через фронтовой рубеж к родному особисту. Один только вы, потому как за «языка» товарищей своих положили в неравном бою – такая вот патетика жизни. Сами тоже, третьи сутки без сна, зато добыча из разряда редких удач. И вы геройски доставляете ее в батальонный командный пункт, уже награда представляется храбрецу и баня и сто грамм и… ну, мало ли что еще. Но тут выясняется, что комбату вы ни на что не нужны, равно как и особисту – не до тебя, Паша (Витя, Федя, Вася), – и не до «языка» твоего, хотя, конечно, спасибо, так ты, это, того… посторожи пока, что ли. Почему? Ха, потому! Случайно сбили самолет, ихний, ихний! Штабной полковник и при нем портфель с бумагами, вот повезло, так повезло, твой капитанишка теперь без особой надобности, ну иди, иди, некогда здесь! Так-то. Вот и мне было досадно до слез. Правда, Мотя предупреждал: без нужды по колхозным яблоням не лазь, получишь дробину в зад. Правда и то, что я не послушал. Но… Стрелять в меня, стреляли? Удирать я, удирал? Секрет добыть, добыл? А меня… а я… психи, христопердежники эти, в грош не ставят! И Мао на мои подвиги плевать. Обида моя была пролетной, как шальная пуля, но все же была. Как у любого маленького человека, который на секунду вырос в великана, а потом снова вернулся в прежний свой, стандартный размер штанов. Ну и ладно, Верочка в моих душевных растравлениях вообще сбоку припека, решил я.
– А вы сами, давно здесь? – она, видно, уловила перемену в моем настроении, словно бы старалась закрепить обращение в лучшую сторону, чтобы не прогнали. И что она имела в виду под «здесь»? Кухню, наверное. Бестолковая, смущенная. Ай, как нехорошо!
– Не страшно вам? – ответил я вопросом на вопрос, разом и с трудом усмирив в себе козла и свинью.
– Нет, что вы. Я тут совсем не боюсь, – Верочка неумышленно подчеркнула обстоятельство места «тут», словно было еще и «там», на которое ее бесстрашие не распространялось.
