О чем было говорить дальше, я не представлял себе. Ведь для любой мало-мальски приятной беседы необходимо наличие хотя бы одной взаимно (я подчеркиваю!), взаимно интересующей темы. У нас с Верочкой, судя по всему, в темах чувствовалась явная недостача. О своих похождениях с ней я бы стал говорить уж в последнюю очередь, о новом больничном распорядке тем более, не распространяться же о погоде и собственном пищеварении! Разве только… но нет. Ни за что. То ли из продолжавшего во мне булькать последними кипящими пузырями злобного упрямства, то ли из некстати обнаружившейся гордыни и сопутствующим ей страхам опасающегося аркана старого холостяка – я не пожелал. Не пожелал и намекнуть на изъявления благодарности, вполне уместные в данном случае – и за поход к Ульянихе, и за бытовое мое устройство, и за постирушку. Тут стоит начать, потом не отвяжешься, свобода дороже – малодушно подумал я, а впрочем, лукавил, кабы то была Лидка, сам бы не отвязался нипочем, что твой сачок от редкостной окраски бабочки. И почему оно так, – еще успел вздохнуть я про себя, – почему оно так случается: то, что у человека есть завсегда под рукой, ему не нужно, хоть бы гора злата, а если не дотянуться, как до звезды, будь то не звезда вовсе, а манящая фосфором гнилушка, напротив – сей же час подай, иначе жизнь не в жизнь, и сласть не в сласть. Но вывод сделать я не успел. Верочка и без моего участия сыскала вдруг тему для разговора. Несколько неожиданную для меня.
– Книжки ваши я читаю. Не отдала от греха, – она не укоряла и не издевалась, а только повторяла на иной лад отвергнутые ею прошлые указания отца Паисия. – И Фербаха и ту, другую, что о семье и государстве.
– Фейербаха, – машинально поправил я Верочку, однако полное название работы Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства» произносить не стал, и так сойдет.
– Ну да, – покорно согласилась Верочка. – Трудно, – пожаловалась она мне. Кротко, без намека на неблагодарное и напрасное усердие, как если бы имела в виду трудность повседневную и разрешимую.
– Трудно, конечно. Но с чего-то надо начинать, – я опять словно бы отмахнулся равнодушно. Ведь тут же был скрыт шитый серенькими, в рядок, нитками нарочный обман: не с этого следовало начинать, уж во всяком случае не с Энгельса, с чего попроще и подоступней, ведь не читают в школе алгебру вперед арифметики. Но я-то не надеялся всерьез, что она будет читать! Вот и сознался себе, а то распелся: книжки! Рекомендую в библиотеке! Если бы на самом деле, я бы указал ей на мифы Древней Греции, и уж оттуда, полегоньку, помаленьку.
– Зато я поняла, – робко позвала меня Верочка, видимо, опасаясь, будто я намерен здесь и закруглиться.
– Это хорошо. И что же вы поняли? – мне даже стало слегка интересно. Но, впрочем, не совсем же тупая она, хотя бы некоторые абзацы были доступны для восприятия. – Да вы не стесняйтесь, – подбодрил я Верочку.
– Я поняла, – она повторилась, не то, чтобы в ней заела пластинка, напротив, она говорила уверенно, будто бы диктор гостелерадио перед ответственным сообщением «ТАСС уполномочен заявить». – Одну штуку. Нечестную. Это как в наперсток играть. Знаете, в городе? Вешкин «Кудря» продулся в позапрошлом году?
– Знаю, да. Только причем здесь сей давний инцидент? – я ни фига не понимал из того, что Верочка пыталась мне сказать, все же, мне было забавно. Будто бы вел диалог с обретшей дар речи гарнитурной мебелью, и теперь шифоньерка излагала мне свои взгляды на присутствие в ее недрах незаконных поселений моли платяной.
– Так ведь в наперсток играть просто, – Верочка объясняла мне с боязливой торопливостью первоклашки: вот училка сейчас прервет и посадит на место с двойкой. – Каждый думает, что выиграет. Ничего не надо ему больше. И работать не надо. И стараться. Пришел, повезло, и выиграл. А когда не повезло – все равно думает, в другой раз повезет. И опять не делает ничего. После глянет – он уж голый, объегорили его. Так и с книжками. Отец Паисий говорит, мол, грех это. Потому что понимать трудно. А не понимать легко. Молись себе тихонько и ничего не надо, как в наперстках. Только, что потом?
– Потом – беда, – единственно смог выдавить из себя. Будто меня Жан-Клод Ван-Дамм звезданул в лоб с ноги. Или я ослышался? Никакая шифоньерка не могла подобных фраз и слов произнести. А вот самостоятельный человек мог. Думающий, самостоятельный человек. Пусть и недавно думающий. Или я ошибался в Верочке. Надо же, какое верное сравнение. Отец Паисий и аферист-наперсточник. У обоих товар фальшивый, поддельный, гиблый. Разум в обмен на мишуру, на несуществующий мираж. Фейербаха, может, она и не поняла. Но вот так легко до главного и я в свое время не додумался, мне для этого понадобился университет и красный диплом.
Все равно, это ничего не меняло. Она стояла напротив меня, колодообразная, нескладная, большие руки, и большая, (прошу у дам прощения) задница, иной бы сказал – ядреная девка, здоровая и добрая, на все согласная, не баба, а сокровище, хочешь, паши на ней, хочешь, верхом на шее езди, ножки свесив. Да еще, как оказалось, не полная дура, и даже совсем не дура, если подтолкнуть в нужном направлении, крепкая народная порода, сам-то не графских кровей, бобыль бобылем, а еще строит из себя. Ишь, ты! Столичную штучку ему подавай! Правильно, конечно. И кто сказал бы так, тоже вышел бы правым на все сто процентов, с перевыполнением плана. Только… сие, как говорится, не от нас зависит. Человеческое сознание контролирует лишь малую часть собственной телесной сущности, и то, когда речь идет о вещах нейтральных или требующих неудобных усилий. Поздороваться со встречным знакомым, заполнить процедурную карту, или заставить себя делать пятьдесят приседаний по утрам. Когда же силу над нами забирают желания, тогда уж простым велением разума не отделаться. Вещественная природа берет свое. И вот эта-та природа, без всякой целеобразующей миссии, нелепым образом толкала меня к Лидке, которой я, в свою очередь, совсем желанен не был. Ну, или так, по случаю и не всерьез.
Вы, наверное, подумаете, что все дело в голых коленках и стройной фигуре, или в своего рода столичном шике. И в нем тоже. И в нем, и в коленках. Потому, человек создан из плоти. Он стремится к прекрасному в этой самой плоти, и прекрасное у каждого свое. По моему разумению, христианствующие старцы все врут, жениться ради исключительно продолжения рода глупо. Этак-то можно с кем угодно. На манер собачьей свадьбы. Но в разумном существе эстетическое стремление заложено на уровне инстинкта, так думалось мне. Желание рассмотреть, извлечь на свет скрытое до поры, обещанное совершенство, непременно материальное, осязаемое и наблюдаемое, в миллионах ликов, однако и выбрать, который из этих ликов твой. Мы парные существа, но ищем мы не столько недостающее нам, сколько то, что выше наших сил, что даже при условии полного обладания не можем выдержать и унести. Мы будто цепная реакция круга, каждый жаждет впереди стоящего, и редко, почти никогда не оглядывается назад. Идеал, как проблеск в живом человеке, цепляется за следующий идеал, любой ценой, старик с мешком денег покупает красотку: зачем она ему, и на что он ей? Какую недостачу может покрыть юная фея для существа уже отжившего, не горшки же за ним носить? А вот и нет! Она есть богатство само по себе, будто редкостная картина на стене и выполняет ту же функцию, и получает за то свою долю богатства, и в конечном итоге тратит тоже на красоту, чужую, женскую, мужскую или ребенка, нет разницы, и красота эта тоже не ее, не принадлежит ей нисколько, но можно удержать ее рядом хоть на какое-то время.
