Может, то вовсе была не смерть. А именно долгожданное преображение. Вовсе ни на какой не на горе Фавор, но в затхлой «карцерной» дурдома, и вовсе не по воле высшей силы, но исключительно старанием самой материи, которая искала для себя, и вот, нащупала другую, наилучшую форму. Методом тыка, проб и ошибок. Как он говорил? Гений Власьевич Лаврищев? Рак не болезнь, но возможность этого поиска, поиска оптимального решения, и осуществить его может лишь сам реальный человек, который распознал способ и нашел в себе мужество проверить на практике. Феномен, скорее всего, умрет. Тем более замечательной была уже сама попытка, невероятная, неслыханная, однако всегда кто-то идет первым, вокруг земного шара, на южный полюс, или в лунную пыль. Маленький шаг для одного человека – огромный шаг для всего человечества. Я порой любил повторять это послание Нила Армстронга, человека, который ни за что не должен был вернуться никогда и никуда, но вот же, на честном слове вернулся. Смерть вообще не страшна. Не потому, что герой. Она не страшна и слабому. Не по церковному завету и не по духовному учению. Потому что – посмотрите сами, – вы уже есть. Как сознающий себя индивид – из ничего. Потому что, ничего подобного человеку не было прежде, ни бога, ни разума, ни образа, все с чистого листа, с нуля, с самосотворения. (Если и было, то не в проверяемой реальности, но в нездоровой фантазии). И вот, из кромешного противостояния различных природных элементов, возникло! Если материальному миру по силам такое, значит, возможности его поистине безграничны, да и кто бы смог положить им предел? Пока мы сознаем себя на время, пока мы только на этой ступени, пока мы исчезаем на срок и говорим о себе «мы смертны», но завтра, завтра. Без исключения вечность, потому что все мы уже есть в грядущем. Она сможет, она сдюжит, она найдет себя, эта породившая нас субстанция. И мы вернемся. Все вместе, и без разбора. Бедные и богатые, плохие и хорошие, потому что уже дали этому начало в науке, в разуме, в искусстве. Потому, надо очень любить жизнь. Здесь и теперь. Ибо она не бессмысленное прозябание, пережидание и пребывание, но наш шанс приблизить заветный час, только не сидеть в равнодушном безделье. Нет, если все так, то Феномен вовсе не стремился к скорой смерти, и не шел путем самообмана, напротив, он делал все, чтобы совсем лишить смерть господства, чтобы раньше, на день или на миг, возникнуть заново самому. И не в одиночестве.
Меня одолел пафос. Нарочитый, малоумный, предвзятый, но я ничего не мог с этим поделать. Наверх я не поднимался – маршировал, будто дефилировал на параде. Будто забыл, что стационар наш чуть ли не в осаде, что неизвестно какое будущее нас конкретно ожидает, в частном случае и меня самого, что я, медбрат Коростоянов, вовсе может уже не медбрат, а неизвестно кто. И главное: Лидка предала меня, а я взял, да и простил. Не видя ее, не выслушав объяснений, которых вдруг бы не случилось, а так. Взял да и простил. Знаете почему? Это я тоже понял окончательно. Потому, что не имел никакого права ее винить. Потому что, прощать было нечего. Потому что, я был пустое место, пешка, она не обещалась мне, не приносила клятв, не говорила даже, что я ей хоть как-то небезразличен. Вспомогательное средство, отмычка, потом и невольная помеха, сующая нос, куда не надо. Воспользоваться, допросить, устранить. Это я влюбился в нее, не наоборот. И к тому же Глафира. Ради ребенка, наверное, на что угодно. У меня-то никаких детей не было, и не мог я судить. Вообще, любому человеку свойственен определенный перенос. Своих желаний, намерений, мечтаний на другого, или другую. А этот другой ни сном, ни духом, ему вообще до лампочки Ильича, и до Чернобыльской АЭС, что ты сам себе напридумывал. Я готов был для Лидки отказаться от своего внутреннего равновесия, чуть ли ни выйти на большую дорогу, по крайней мере, начать делать любое дело, отвратительное мне, но полезное ей и Глафире (кроме матерой уголовщины, конечно). А Лидке, возможно, мои хлопоты или лично я был в жизни нужен, как уличный дворняга в ее модной московской квартире. Так за что же получалось прощать? За то, что я с пылом комсомольца-энтузиаста толкал самоотверженные речи в возбужденном уме, вместо того, чтобы изложить свои намерения ей напрямую и тогда уже узнать, почем нынче измена? При условии, разумеется, что Лидка бы мои дары приняла: давай выпутываться вместе, или – ты мужчина, ты и решай. А не послала бы по заборному расписанию. Тогда да. Тогда я бы имел некоторое право упрекать в предательстве и кощунственном обмане. Увидеть бы ее только? Я не смел и надеяться.
День мой в дальнейшем прошел сумбурно. Задавшись целью выбраться в поселок – чтобы не подставиться и гарантированно вернуться, – я записался на доске объявлений. Зачем? Да уж не за тем, чтобы отдать долги Бубенцу или Галочке Шахворостовой. Нечем мне было пока отдавать, не разжился. И не приветы передавать Ульянихе или старлею Кривошапке я рвался. Но вдруг? Вдруг я встречу ее, Лидку? Или решусь попросить застенчивых Гридней помочь мне отыскать, гуляй-поле не так уж велико. Хотя можно и к запойному Кривошапке, он-то не мог не знать по должности, жалко ему, что ли, сказать, вернее, проинформировать, за «спасибо»? Или за вполне реальное обещание «с меня причитается». Увидеть бы только. Здесь она, здесь! Не столько кричало мое сердце, сколько подсказывал рассуждающий разум. Не было повода уезжать. Я не шел в счет, тоже еще фигура! Я думал об этом, а больничная жизнь крутилась возле меня – не вокруг, конечно, я не был ее эпицентром, даже после всех моих приключений, никто не поинтересовался, в том числе и Верочка, где я был и что делал. Я и сам подозревал, что предпринял напрасный мартышкин труд.
Запомнил я все как-то отрывками, перевалочный тот день. Записывался на доске – повстречал N-ского карлика, Орест наш, кажется, обзавелся спутником Пиладом, следом за Бельведеровым с неразлучным выражением преданного лица следовал Гуси-Лебеди, видимо, на время отрекшийся от бесконечного изложения комментариев к природе того, чего нет. N-ский карлик окликнул меня, по обычаю, фамильярно, впрочем, естественно для существа, столь малого физическими размерами:
– Фил! А мы тебя чуть ли ни списали! Будто бы пришили тебя насмерть в Москве! Ага! Сорока на хвосте принесла!
– Какая сорока? – я не конкретно любопытствовал, а только растерялся слегка. Однако ответ получил вполне определенный, на который не рассчитывал.
– Известно какая. Паисий, толоконный лоб! Кабы не Марксэн Аверьянович, мы бы давно ему показали божью мать! Жалко, старик расстроится, если мы этому кадильщику всыплем! Ты Петра Ивановича уже видал? – поинтересовался он без перехода, строго глядя на меня снизу-вверх.
– Нет еще, – я еле-еле удержался, чтобы не поморщиться. Вчера только был Мотя, ну, не вчера, все равно, недавно, и для Бельведерова тоже, а стал Петр Иванович. «Это оттого, что ты по-прежнему Фил, и для Ореста, и для его Пилада, в лучшем случае медбрат Феля. Вот тебе и завидно». Отчасти – правда, отчасти – я ощущал сложнее.
– А он, между прочим, вчера спрашивал о тебе, – важно заявил N-ский карлик, будто обо мне тревожился по меньшей мере Билл Клинтон в овальном своем кабинете. И опять мысль его, точно блоха, перепрыгнула на иное без всякого логичного перехода: – Я теперь военный трибун! Видишь, вот, – он указал на жестяную, консервную бляху, приколотую у левого плеча, с латинскими WТ, очевидно от английского «war» (хотя правильнее было бы tribunus militum, ТМ, если следовать римскому оригиналу). Сопровождавший его Гуси-Лебеди, довольный, будто Генрих Шлиман на развалинах обнаруженной Трои, кивал на каждом отдельном слове приятеля, словно бы удостоверял их аутентичную суть. – Да и все прочее, – сделал Бельведеров широкий нервный жест, как если бы обводил собственную фигуру в контур, причем «пренебрежно» обводил.
