N-ский карлик, или военный трибун, как ему было угодно, и впрямь внешний вид имел в то утро не вполне привычный. Если он вообще когда-либо позволял себе мало эпатажные одеяния. Но отличие и заметное, заключалось в том, что одет он был вызывающе-безвкусно – потому я запомнил. Никогда Орест Бельведеров, хотя и выросший в балагане лилипутов, не позволял себе такого конфуза или опрометчивого легкомыслия. Верхнее платье, по которому, согласно пословице, встречают, было для этого маленького человечка дело святое. А тут: кусок тюлевой занавески, крашенной очевидно марганцовкой – а-ля туника, перепоясанная широким бархатным кушаком какого-то дрянного бутылочного оттенка. Не иначе выцыганил у Нины Геннадьевны из девичьего сундука. Детские резиновые сапожки, красного пылающего цвета, что твои гусиные лапы, и везде значки, значки – за отличную пожарную службу, заслуженному работнику здравоохранения, десять лет ДОСААФу, нупогодишный заяц, рекламный кружок с надписью «Ария», и прочее, и прочее. Усыпан самозваный военный трибун был ими буквально с пят (на сапоге красовалась половина горы с призывом «В Приэльбрусье!») до головы (на картонном обруче сплошь антиалкогольная и донорская символика) – прямо на зависть начинающему фалеристу. Зрелище в целом сгодится вместо надежного электрошокера.
Бельведеров между тем многозначительным кивком указал на доску:
– Вернешься, рапорт подашь. Вот ему, – он ткнул коротким, гномьим пальцем в приосанившегося Гуси-Лебеди. – Если обидит кто, тоже сразу ко мне, – и ушел, гордо в сопровождении. Он был первый в списке, и братья Гридни уже поджидали его у парадного входа.
А у меня отвисла челюсть. Ворона могла бы залететь. Еще и поэтому – от впечатления, произведенного на меня Бельведеровым, – случился у меня изрядный провал в самосознании. До самого обеда. Передвигался я, с позволения сказать, на офонаревшем автомате. Пока не очухался, медитируя над рыбной котлетой с гарниром-перловкой. Оп-па! А что я, собственно, хотел? Не в отношении перловки, еда как еда, но по поводу новоявленного военного трибуна Бельведерова. Это в дурдоме-то, где власть взяли прежде деклассированные элементы. Все логично и все закономерно. Вот он, полный дурдом и есть, подумал я. То ли еще будет!
Второй эпизод, прочно запавший мне в память, был связан с Ольгой Лазаревной, или просто Ольгой, я уже понятия не имел, как ее называть, или вернее, как бы ей хотелось зваться. Впрочем, меня едва ли не за шкирку затащили в кабинетик с тюлями и геранями. Я только что откушал, и честно говоря, вернувшись в реальность, совершенно не знал, куда девать себя. Одно я представлял наверняка: в украшенный рюшами «будуар кисейной барышни» я не стремился ни за какие коврижки, ни за пол-литра, как бы сказал о наводящей кошмар ситуации М.В.Д. В придачу, у меня возникло некоторое естественное желание, и соотнесено оно было напрямую с перловой кашей, съеденной от рассеянности в изрядном количестве – кажется, я брал добавку дважды. (Кстати, не смешно, если кто подумал в правильном ключе и развеселился. Давление на кишечник вообще тягостное ощущение, и если его нельзя снять немедленно в нужном месте, то оно переходит в болезненное состояние. К тому же, не всегда удобно поведать напрямую о своей природной надобности. А многие люди, в основном интеллигентно-утонченные, которые занимают ваше время, на сей счет недогадливы.)
– Феля, вы целый день бродите по коридорам, но ко мне! Ко мне ни разу не зашли! – вот это была претензия. И беспочвенная.
Во-первых, не бродил я ни по каким коридорам (может быть?). Во-вторых, у меня и в мыслях не было докладываться Ольге Лазаревне. Хотя бы потому, что она получалась в наличный момент лицом чисто обозным и гражданским – не сам ли Мао перед моим отъездом советовался: а не отправить ли ему подальше с передовой любимую супругу? Было еще и в-третьих, что меньше всего понравилось мне. А не пришло ли часом в голову просто Ольге возобновить наши общие романтические заблуждения, тяга к которым опять пробудилась на почве ее завуалированной ревности? И как далеко она могла зайти в намерениях? Я совсем никаких отношений с ней не хотел, и вовсе не потому, что возникла у меня мужская солидарность с Мао – лицемерная чушь, особенно после трагикомичного грозового совокупления на чердаке (вспомнил – вздрогнул, надо же!). И не потому, что Лидка. И не потому что, Верочка. А напротив, все сразу, не в отдельности. Моя чувствующая чересчур остро, раздрызганная вхлам натура, которой особенно солоно пришлось в последние несколько часов, уже, по правде сказать, не выдерживала. Тут тебе и военный трибун Бельведеров с каким-то кретинским рапортом, который по его приказу отчего-то следовало подавать в руки Гуси-Лебеди, – только не получился бы из меня штатный легионер. Тут и посещение «карцерной», которая отныне ассоциировалась у меня исключительно с обителью Кащея, – только злато его я не собирался считать. И самое Мотя, присутствовавший во всем и повсюду, что твой снизошедший Святой Дух, даже когда его физически не было рядом, – только я-то вот не ощущал себя апостолом. Если вдобавок Ольга! Подумал я, еще когда меня поволокли, принудительно одним лишь взглядом, будто металлическую соринку, уловленную мощным магнитным полем. Тем более, перловая каша то и дело многозначительным беспокойством напоминала внутри о себе. И вот, похоже сейчас разведет мерлихлюндию! Ни разу не зашел! Мне бы выйти, желательно в том же виде, в каком меня втащили. Но надо было что-то отвечать. И лучше всего правду, или хотя бы близко к ней.
– Ольга, я не могу. Если честно, мне плохо, – пожаловался на всякий случай. В женщине главное пробудить сочувствие, все равно, по какому поводу. Тогда ее карта заранее бита, а вы, напротив, окажетесь в прибытке. Это – как блеф в покерной игре, самый рьяный симулянт всегда забирает банк.
– Я знаю, – с раздражением отбросила назад Ольга Лазаревна мою тонкую подачу. К великому моему удивлению, без намека на тот самый романтизм, и даже без истеричного надлома. Неужто мне повезло, и я ошибся? Так в чем же дело?
– Так в чем же дело? – повторил я вслед своим мыслям.
– В поездке вашей. Наверное…
– В моей поездке? Ну, если вы сочли, будто бы я должен отчитаться… тогда конечно, – я передернул плечами, живот в отместку предательски заурчал. – Все прошло – не знаю, как сказать? Самым цензурным приближением будет «паршиво». Вы это хотели услышать, Ольга? Или подробности? – ох, скорей бы уже выйти, и в сортир, одновременно мечтал и надеялся я.
– Вы, наверное, узнали о Моте, – Ольга Лазаревна не спросила, она за меня словно бы ответила утвердительно.
– Узнал, – безразлично признался я. Все, небось, уже знали, что именно за ним охотилась мумия тролля. – Это, что называется, теперь секрет Полишинеля.
– В каком смысле? – Ольга Лазаревна даже привстала с вышитых гладью подушек крошечного диванчика, на котором ей полагалось проводить сеансы психотерапевтического анализа. (Я, кстати сказать, сидел перед ней на жестком медицинском табурете – Ольга бы удавилась от разочарования, если бы я выбрал для удобства нечто немужественное). – Ах, вы об обращении Моти в Петра Ивановича?
– Вы так говорите, будто имеете в виду другое? Или, имеете? – я, честно говоря, растерялся. Не могла же Ольга знать о моем разговоре с НИМ в окрестностях университета? И об оплошности хорька тоже. Или Мао уже доложил? Да, нет. Он, кажется, даже не обратил внимания на мои разоблачения по поводу страшной силы в руках некоего нашего пациента. А если бы и обратил? Уж точно не стал бы докладываться жене – не такой его характер, тем более, в условиях военного положения.
