Смена власти в определенных ситуациях бывает хороша, когда это действительно смена – то есть, перемена одного порядка на другой. Когда на лицо альтернатива старому управлению, а не вовсе отсутствие такового. Польская «Солидарность» тому пример, или новое объединение Германии, хорошо бы последнее. И то, проблем хватит на лебедя, рака и щуку, не увезти. Это при благоприятном раскладе, заметьте. А что вышло у нас?
Представьте себе семнадцатый год, двадцать пятое октября по старому стилю. Или, вернее, уже где-то середину ноября. Иначе говоря, Зимний взят, «Аврора» стрельнула, исторический залп узаконил в Смольном комитеты балтийской матросни и революционных братков. Вот только… Никакого пролетарского сознания, и вообще, идейной платформы: большевички пошумели, пошумели, да и забыли, ради чего изначально собрались. Ленин запил горькую, Троцкий впал в кокаиновую эйфорию, Свердлов отъехал на Канары, – простите, здесь анахронизм – на аристократические курорты Биаррица. Даже сам «железный Феликс», недолго думая, стибрил золотой запас (поднял свою пробу металла) и драпанул в Америку. Остались одни морячки-краснофлотцы, но и тем скоро надоело. И они приступили к осуществлению последнего, зацепившегося за их затуманенные мозги призыва: «Грабь награбленное!». А там видно будет.
Как-то так. Хотя, по сравнению с описанной панорамой, в августе девяносто первого все вышло грязно, пошло и подло. Мелко вышло, только крупно досталось на орехи, как всегда тем, кто больше всего надеялся и терпел. Однако некоторые параллели все же можно провести. Особенно, что касается повального отстранения подлинно образованной интеллигенции вообще прочь от всякого протестного вмешательства в беспардонный и хаотичный дележ. Их словно бы вынесли нарочно за рамки, поставили в условия абсолютной невозможности полноценного существования. Или дуй отсюда в страны развитой демократии, шибко умных нам не надо, или ступай в судомойки и ларечники, там твое знание древней славянской культуры и мертвых языков куда как пригодится. А почему? Вы когда-нибудь, хоть раз, задумались почему? Все просто настолько, что даже смешно. Потому что уголовная шушера – чем ниже разбор, тем сильнее, – особенно боится этой самой интеллигенции. Вы спросите, а чего ей бояться? Перья, пики, стволы, и даже гранато– и минометы, на потеху душе разве не хватало атомной бомбы, и то, не оттого, что дорого, а оттого, что перебор, можно и самому попасть под раздачу. Но боялись, еще как. Еще с первых лагерных времен, когда были уголовнички друзьями народа, отправленными на перековку. Еще, наверное, с дореволюционной каторги боялись, если приходилось сталкиваться когда. Потому что, любой интеллигент блатному отребью первый враг. Как всему прочему народу, не знаю, но ему уж точно. Потому что, разумен, потому что, ведает много наук, потому что, не обманешь, фуфло не впаришь, иначе говоря. И легковерному мужичку доходчиво донесет при случае, что весь блатной выпендреж и закос под прокурорскую злую волю и несчастную судьбу – брехня от первого до последнего слова, звон, лапша на уши фраеру. Он в силах сломать уголовный миф, который предназначен для посторонних, вскрыть и вытащить наружу подлинные гниль и мерзость подпольного мира ушкуйников, разоблачить до адамова состояния самопальных Стенек Разиных и Кудеяров. И значит, подорвать их самодержавие над задавленной добычей. Интеллигента ведь задешево на туфту не купишь, его можно только запугать до полусмертного состояния, или, коли не вразумится и не устрашится, без жалости уничтожить. Вспомните сами, некоторые из вас, кто был свидетелем. Бабушек-старушек и дюжих слесарей, подростковую дворовую детвору и полуголодную пэтэушную молодежь. Кто лучший на свете друг? А справедливый браток, который хоть и грабит почем зря, но только богатых воротил, однако своих не выдаст. Кто первый враг на свете? А несправедливый закон, то бишь законная власть, которая криво судит и вообще продажна до мозга костей. Не понимая, что справедливый браток и несправедливая власть – одно и то же! Те же яйца, только в фас! Что грабить сильных нет дураков, что грабить можно только слабого. Что богатенькие воротилы – предприимчивые фермеры, пекари, кустари и челночники, – и есть как раз те самые люди, которые единственно могли выволочь, выкупить, вымолить всех нас за волосы из болота. Те, кто что-то пытались делать, а не осуществлять кооперацию бандитизма с легализовавшейся, всех поимевшей верхушкой – на деле претворять в жизнь совокупление нахального уголовного арсенала с банковским непорочным капиталом. Поэтому честное слово стало врагом, и не просто народа, который ни фига не желал понимать, очаровывая себя пустыми обещаниями волчьей стаи по отношению к кроличьему садку. Оно стало врагом новых хозяев – хищных филинов и сов, заселивших новообразовавшиеся руины. Причем, вряд ли, надолго. Похватают, кто во что горазд и что плохо и с краю лежит. И адью! В теплые края. А вы, как хотите. Не надо было зевать. Сами виноваты. Это вам действительно не семнадцатый год, военного коммунизма нет, и не предвидится. Пусть прочие иные дураки выгребают и за нами разгребают. Они-то как раз и будут опять интеллигенты, случайно зацепившиеся за краешек жизни и уцелевшие.
А для думающего и образованного большинства начался натурально Исход. Почти что евреев из Египта. В Палестину, не в Палестину, но естественнонаучные таланты и даже средние способности утекли, усвистели, умотали на дальний Запад и в центральную Европу, и считали еще, что легко отделались. Кто-то все же подался в родственный Израиль, где ловить особо оказалось нечего, однако это было прочное государственное устройство, в тесных рамках которого закон означал не только слово, но всегда следующее из него дело. Не пропали и гуманитарии, пригодились в чужой земле, закрепились на факультетах славистики, от Принстона до, пожалуй, Токийского университета – едва ли ни даровые носители мировых культурных ценностей, не нашлось таких недальновидных олухов в цивилизованных пространствах, чтобы отказаться. Торонто, Лондон, даже немыслимо запредельный Веллингтон – вот неполный список, куда в довольно короткий срок занесло прошлых моих однокурсников. А я остался.
Честно говоря, и мысли не было. Не потому, что где родился, там и сгодился. И не потому, что мама и могилка деда. Не из лукавого, продажного патриотизма опасливых вчерашних мещан. Не от страха перед неизвестным. И уж конечно не из-за Лампасовой. Но потому, с какой стати? С какой стати всякая сорная мерзость будет вдруг вымаривать меня, как таракана, из моей родной страны? Из моего языка, из моего ощущения себя, из моего прошлого, настоящего и будущего, как я представлял его в недавнем времени. Да ни с какой, консалтинговый консенсус всех их задери!
Два аспирантских года я мыкался (уже на отделении социально-политических наук, нас переименовали, чтобы своим «измом» не портили окружающей среды). На святом духе, что называется. Жизнь для поддержания штанов – многим, слишком многим стало известно это выражение, прочувствованное на собственной отощавшей шкуре. Стипендия моя не вызывала даже смеха, да что там, даже сострадания, потому что, его уже вообще ничего не вызывало. Люди тогда дичали на глазах. Могли бы растащить на кусочки саму землю под ногами – растащили бы. Я все же как-то перебивался, каюсь, иногда и с маминой помощью – ее партийный бодрячок сумел уцелеть и выжить, пристроиться к не самой сытной, но все же питательной государственной кормушке: выдавать по талонам гуманитарную, макаронно-тушеночную помощь малоимущим. Лампасова меня бросила в первые же полгода. Без всякого скандала, она в один прекрасный день пропала из моего поля зрения. По совету благоразумных папы, мамы и интеллигентной бабушки. Они-то уж соображали, какое поле подо что пахать, и раскусили меня, не поморщившись. В непечатном (словесно), набиравшем силу бытии я получался вовсе не к месту. У меня не предвиделось перспектив в их резко сменившем окраску понимании. За меня не дрались Оксфорд и Сорбонна, я не стремился ни в правые, ни в левые активисты, я вообще не стремился никуда, даже в разносчики-коробейники, я сидел в своей аспирантуре, продолжая заниматься тем, чем сам хотел, и напоминал древний паровоз, неуклонно пыхтящий по рельсам в сторону, где эти самые рельсы давно разобрали. Страдал ли я из-за предательства? Все же официально невеста. Бросила-не-бросила, однако, неформально как бы отказала. Конечно, осадок остался, как в пресловутом еврейском анекдоте о серебряных ложках. Но и только. Потому что, сам был далеко не без греха. Тьфу, ты! Противное клише. Причем тут грех? Скажем так, не без человеческих слабостей, которые, может, самое истинное в человеке и есть. Лампасова не стремилась к близким отношениям, попросту говоря, не спешила со мной спать, будь я хоть три раза по семь жених. Ну и я не скучал, общага известное дело: там налили, тут уложили, без обид и без претензий, жажды жизни ради: людям от восемнадцати до двадцати пяти, чего вы хотите, чтоб монастырь? И так получилось, вроде не было ее, Лампасовой. А вдруг, и впрямь не было? Порой думал я.
