– Да что тут понимать! У тебя же дом есть, работа, да и враги пока не разорили город!
– Может, и нет никаких врагов-то? Ты хоть раз их видел? Ну хоть одного?
– Не видел, но они точно есть. Мне отец рассказывал, что когда мы были еще совсем маленькими детьми, будто приплывали тут одни – лютые звери просто, под покровом ночи пробрались в Город, хотели всех жителей истребить, включая младенцев малых. Так Правление их обезвредило и уничтожило и даже жителям не стало рассказывать, чтобы народ не волновать. Вот такая была история. Отец мой врать не будет. Правда, Стефан? Наш батя, он не мастер истории сочинять. Раз рассказывает, значит, так все и было, и сомнений никаких!
– Ну да… Раз твой батя так говорит, то так все и было, – промолвил Ганс, изо всех сил стараясь скрыть сарказм, – а ты что, Клаус думаешь про это все?
– А я, парни, не думаю. Я живу просто. Чего думать-то? Придут враги – будем отбиваться. Не придут – еще лучше. Хорошо живем-то? По-моему, просто здорово: родились здесь и живем! И что ни день, то радость! Зачем думать о плохом? Кто враги, кто за кем следит? Зачем все это? Пока в нашем городе такие девчонки, всегда есть повод для радости!
Они, увлеченные разговором, сначала не заметили, как в таверну вбежал Хилый и выпил прямо у стойки один за другим два стакана пива, держа их дрожащими руками. А потом, обращаясь ко всем и ни к кому, негромко и слегка заикаясь, произнес страшные слова, от которых все замолкли, и наступила жуткая тишина.
– Тут, эта… Эрика нашли. Мертвого. Он как будто со скалы упал… Но странно как-то – Эрик же самый ловкий из нас и высоты никогда не боялся… Никто не видел, как он упал, только сейчас выловили. Мертвого.
* * *
Она проревела дома два часа, с остервенением содрав с себя обновки, расшвыряв их по комнате, отчего они, точно поверженные и раненые звери, залегли у порога, на диване и возле шкафа. Потом выпила валерьянки – казалось, грудь у нее разрывается от обиды и боли. Ничто в тот вечер так и не принесло ей облегчения. Отчаянно хотелось только одного – перестать существовать, поскольку существующая Анна доставляла ей слишком много боли, которую не переварить, не унять, не вытравить.
Утро пришло, заявив о себе ненавистным звоном будильника, а сил, чтобы поднять голову с подушки, не было. Не хотелось даже шевелиться. Она не могла найти хоть какой-то повод и смысл для того, чтобы открыть глаза и снова встретиться с этим опостылевшим миром.
Через два часа ее выдернул из небытия звонок мобильника.
– Алло, Дерзкая? Это как понимать? Вы куда делись вчера? И почему сегодня вы не на рабочем месте? Учтите, я уже написал на вас докладную. И в отчете опять нашел две ошибки. Вы никогда не станете главным бухгалтером. Алло! Вы слышите меня?
– Слышу, Феоктист Петрович.
– Вы что, больны? Надеюсь, ваш больничный будет оформлен надлежащим образом.
– Да… я больна… Очень… – Язык отказывался повиноваться, и ее слова были больше похожи на стон, что впечатлило даже толстокожего бухгалтера.
– Ну, поправляйтесь. Только учтите, что за вчерашнюю половину рабочего дня вам все равно придется отчитаться, моя докладная уже на столе у главного. А в отчете я уж сам ошибки исправлю… Или вы можете исправить и переслать мне назад?
– Нет… не могу… до свидания.
Хорошо еще, что мамина бывшая одноклассница работала терапевтом в одной районной поликлинике. Больничный был обеспечен. Но как продолжать жить, когда совсем нет сил, а главное, уже ничего не хочется? Может, уехать к маме?
Она вспомнила свой город, по которому так тосковала на первых курсах института. Там все знакомо, нет никакого метро, никаких гламурных красоток и бессмысленных банков. Там есть река – красивая и широкая, школа, где она училась, улица Ленина, которая наверняка сильно изменилась с тех пор, квартира, где и сейчас мама хранит ее детские игрушки… Надо просто уехать. Далась ей эта Москва. Что она здесь видит? Чужую квартиру, где она не хозяйка, работу, от которой мозги прорастают поганками, миллионы людей в метро со своей никчемной жизнью. Ради чего все это?
На третий день все более удушающего лежания, выбирая между острым желанием кануть в небытие и неявным желанием сделать хоть что-то, чтобы стало легче, она решилась на письмо.
«Привет. Трудно даже описать тебе, насколько мне плохо. Я не могу ходить на работу. Взяла больничный, скоро просто покроюсь мхом. Начинаю подумывать о том, чтобы уехать домой. Там, по крайней мере, все знакомо. Там мама. А здесь я совсем одна: без друзей, без надежд, без вариантов. Как думаешь? Уехать мне или нет? В сущности, ради чего мне оставаться в Москве? Что изменится, если я останусь? Если бы ты только знала, как меня все достало! Наши девицы – дура на дуре и дурой погоняет. Пустоголовые курицы на шпильках! А Феоктист наш, чтоб ему… Это ж по всей Москве искать, не найдешь такого гиббона, чтоб еще и разговаривал, и балансы сдавал! Я не могу больше всех их видеть, а что делать, не знаю. Извини, что опять нудю. Так уезжать или нет? Скучаю. А.».
К счастью, ответ пришел через полчаса.
«Привет, Аня. Я верю, что тебе плохо. Очень жаль, что тебе плохо настолько, что ты не можешь ходить на работу. Уезжать или нет – ты спрашиваешь. А я не знаю, что тебе ответить. Насколько я понимаю, дело не в Москве и не в девицах, и даже не в Феоктисте Петровиче. Дело в тебе. Это тебе плохо, а они продолжают ходить на работу и жить так, как живут. И оттого, что ты вернешься в город своего детства, вряд ли что-то изменится, потому что не изменишься ты. Очень часто без посторонней помощи трудно что-то менять. Мне кажется, что тебе нужна помощь. И я еще раз предлагаю тебе пойти к психологу и еще раз готова дать тебе несколько телефонов тех, кого мне рекомендовали. Сочувствую тебе. Пока. Вера».
Что-то возмутило ее в этом письме. И, нарезав три круга по комнате, яростно грызя синий пластик авторучки, Анна написала ответ.
«Вера, вот я и прошу тебя о помощи. Помоги мне. Ты же сама психолог, ну зачем мне идти еще к кому-то! Скажи, что нужно сделать, чтобы из этого всего выбраться? Я все сделаю. Я буду очень послушная, вот увидишь. Ты только скажи, что нужно! Ты же сама сказала, что мне трудно доверять людям. Ну и как я доверюсь совершенно незнакомому человеку? А тебя я знаю, ты меня один раз уже спасла, так не бросай же меня теперь! Почему ты так упорно хочешь меня отправить к кому-то? Ты, вероятно, устала от моей депрессухи и нытья, но ты – моя единственная надежда. Прошу тебя, скажи мне, как психолог, что мне делать. Мне очень плохо. А.».
«Аня, то, о чем ты просишь меня, совершенно невозможно. Не потому, что я не хочу тебе помочь. Просто так, как ты думаешь, – в письмах, помочь никто не в состоянии. Ведь изменить твою жизнь могут вовсе не мои советы о том, “что тебе делать и как поступить”. Психотерапия – это совсем другое. Это способ с помощью другого человека, психотерапевта, отправиться в путь и начать узнавать себя, проживать то, что не прожито, плакать о том, что не отплакано, учиться понимать себя и окружающих и с этим осознанием строить ту жизнь, которая тебе будет нравиться и которая будет твоей. Пока. Вера».
