– И как тебе это?
– Ужасно… Не хочу как она! Не хочу! Я когда в Москву уезжала, то зареклась: никогда не буду жить, как она, обязательно буду жить по-другому! И вот: все то же самое… – Анна заплакала, впервые заплакала прямо здесь. Ей было стыдно, но слезы почему-то не хотели останавливаться и текли, текли по щекам, она все пыталась смахнуть их тыльной стороной ладони. – Не хочу! Как она – не хочу!!!
* * *
– Жозеф говорил, что лес с прямыми деревьями правее, значит, и по болоту пойдем правее. – Ганс с Себастьяном сидели на границе рощи и топи, намереваясь продолжить опасный путь.
Гансу было жутковато, он только сейчас понял, на что он обрекает их обоих. И если сам он был готов к чему угодно, то при чем здесь этот русоволосый парень, лишь немного похожий на старого рыбака? Только губы и волевой упрямый подбородок достались ему в наследство от отца, в остальном он был копия Агнесс – нежная кожа, серые, глубокие глаза с темными, девичьими ресницами, восторженно и наивно загибающимися вверх. Возможно, от этого он казался Гансу нежным и хрупким, вызывал желание заботиться и беречь.
– Я пойду первым. Я знаю, как чавкает твердая кочка и как та, что может увязнуть в топи, еще в детстве по болоту бегал, не по такому, конечно, по тому, что с другой стороны от Главного Города. Ты ступай за мной след в след. Если начнешь терять равновесие, кричи сразу. Если упадешь, цепляйся сразу этим крюком за кочку или дерево, за все, что окажется под рукой. Я тебя вытащу, буду стараться, по крайней мере. Ну давай, удачи нам, и помни: след в след.
Ганс опробовал первую кочку впереди себя, нажав на нее крюком, вслушиваясь в звук. Детская память хранила звуки, но довериться ей и встать на кочку первый раз было страшно… Однако память не подвела. Они продвигались медленно, иногда немного возвращаясь и беря другое направление, когда не оказывалось ни одной твердой кочки поблизости.
Сосредоточенность и напряжение отнимали много сил, и как только они достигли относительно большой прогалины, на которой оба могли бы лечь, вытянув ноги, упали почти замертво, решив отдохнуть и подождать утра, несмотря на то что до ночи было еще далеко. Если бы темень застигла их в пути, то шансы провалиться были бы огромными.
Ночью болото жило какой-то своей странной жизнью: в тишине все время что-то булькало и чавкало, стрекотали птицы, и где-то вдалеке временами тоненько подвывал какой-то зверек. Казалось, что это ненасытное болото слопает их, стоит только закрыть глаза и расслабиться. «Чудовище-топь требует жертв», – вспомнил Ганс слова Хилого. В какой-то момент усталость все же взяла верх, и они уснули…
Они шли через болото почти три дня. Тело Ганса превратилось в слух, казалось, что он слышит не ушами: каждая клетка тела впитывала и обрабатывала звук. Себастьян, идущий след в след, точно повторял шаги, боясь случайно сделать лишнее движение, так что к вечеру ему начинало казаться, что он уже никогда не сможет ходить сам, не копируя впереди идущего. На исходе третьего дня они достигли кромки леса. Когда их ноги ощутили наконец твердую почву, Ганс возликовал:
– Ну что, не получилось сожрать нас, великая топь? Не дались мы тебе в жертву?
В это время в Верхнем Городе на пороге дома старого рыбака появился человек в капюшоне.
– Ты дома, старый хрыч? – Гость был стар, и одышка мешала ему говорить.
– Проходи, садись к огню, колени-то у тебя тоже ни к черту. Да сними свой капюшон. Уж от меня-то тебе нечего скрываться, я прекрасно помню твой голос, Якоб. Хорошо, что у меня, старого, совсем нет сил, а то придушил бы тебя собственными руками… Но тебе нечего бояться. Я уже слишком стар, чтобы убивать тебя. Что привело тебя, старика, в Верхний Город? Чем обязан?
– Где твой сын и сапожник Ганс? Тебе ведь известно, куда они подевались? – Якоб попытался придать своему голосу суровость, но у него не очень получилось: он помнил, что рыбак старше.
– Да на что они тебе?
– До твоего сына нам нет никакого дела, но вот сапожник нам нужен. И что-то мне подсказывает, что они вместе.
– Зачем вам понадобился Ганс?
– Здесь вопросы задаю я.
– Да ну? Вопросы он задает. Это мой дом, и здесь я сам выбираю, что мне делать и как разговаривать.
– Но ты живешь в моем Городе, где я устанавливаю законы. И ты будешь отвечать на мои вопросы по моим законам.
– Ой, Якоб, все эти страшилки оставь для молодежи. Я стар и болен и уже давно не боюсь умереть, с тех самых пор, как ты погубил Агнесс.
– Я не губил ее… – Сухой и надрывный кашель прервал Якоба. – Она сама заболела и умерла.
– Ты шантажировал ее, старый прыщавый обрубок, и если ты мне начнешь здесь заводить свои порядки, то пока ты доковыляешь до своих молодчиков, я уже расскажу всем соседям о твоем непосредственном участии в гибели моей жены, и будь уверен – тебе не поздоровится. Они все ее очень любили и до сих пор помнят. Так что давай без угроз.
– Ты – уже мертвец, тебя не сегодня-завтра уберут, давно руки чешутся, да все не трогали тебя, были убеждены, что ты юродивый. Но я-то тебя знаю! Всегда был смутьяном, смутьяном и остался. И если ты оказался как-то замешан в дело сапожника, ты – не жилец. Даже со скалы тебя никто сбрасывать не будет, чтобы народ не возбуждать. Тихо помрешь в своей каморке. Соседи только и скажут: «Отмучился старый рыбак». Да снесут тебя вниз на погост, поближе к твоей ненаглядной.
Они препирались, скорее изображая злость, в их голосах и старческом кряхтении, когда они пытались придвинуться ближе к огню, было значительно больше усталости и печали, чем злобных претензий друг к другу.
– Раз уж помирать мне скоро, так, может, тогда все расскажешь да покаешься, облегчишь душу. Что вы там затеяли? И зачем вам парнишка? Может, тогда и расскажу, что знаю? Хотя сразу тебе говорю, старый пень: знаю немного.
– Я устал… И ненавижу этот чертов остров не меньше, чем ты. Ненавижу этот проклятый туман, этот ваш продуваемый всеми ветрами Верхний Город, на который пока заберешься – сердце потом весь день прыгает да воздуху не хватает. Ненавижу этих недоумков в Правлении. Если бы ты только знал, что за недоумки там сидят… Помнишь, по соседству с моими родителями жила скотница, у нее еще сын был слабоумный, мальчишками мы любили его дразнить: пугали солнечными зайчиками, а он боялся, прятался, ревел. – Якоб улыбнулся и закашлялся, глубоко и надсадно, и справился с кашлем только тогда, когда старик принес ему теплого молока. – Так помнишь или нет, старая развалина?
– Помню, конечно, мы его так и звали «зайчиком». Странно, Якоб, ведь никому больше на этом острове не объяснишь, что такое солнечный зайчик. Об этом знаем только мы двое: ты и я.
– Ну да… Так вот, эти в Правлении мне очень того слабоумного напоминают… Мне только кажется, что наш «зайчик» был умнее или человечнее, а может, добрее. Помнишь, как он мать свою любил? А хохотал как? Как думаешь, Чума его пощадила? Вообще, выжил ли кто-то? Как думаешь?
