– Сомневаюсь, что для меня этот вариант возможен. Я же говорю, что как только человек становится для меня слишком ценен, он отваливает.
– Ты этот вывод делаешь только после одного случая с Димой?
– Ну а разве это не некое правило? Вот смотри: Игорька с работы я слегка шпыняю, так он души во мне не чает. Если бы я начала ему глазки строить, он, того и гляди, со страху бы в угол забился.
– При этом, как я понимаю, шпыняешь его не только ты, а души не чает он только в тебе, я полагаю, что ты, в отличие от остальных сотрудников, к нему все-таки добра, а главное – ведешь себя искренне. Так что это неудачный пример: он хорошо к тебе относится именно потому, что ты его вполне уважаешь – в отличие от остальных.
– Ну хорошо. Вот тебе еще пример. К нам приходит сейчас новый сисадмин – Сергей. После того как я из Питера приехала, он меня как будто стал замечать: «Что вы думаете, Анна, по этому поводу? Стоит ли менять сейчас доллары снова на рубли или лучше положить деньги в банк?» – как будто я его личный финансовый консультант. Я отшучиваюсь, конечно.
– Он тебе нравится?
– Не знаю, придурок, конечно…
– Придурок…
– Нет, не совсем. Но я же не могу сказать, что он мне нравится.
– Не можешь?
– Ну конечно! Ведь тогда все сразу и начнется! Все покатится по привычному сценарию. Если я признаюсь себе, что он мне симпатичен, то начну мычать, молчать, делать ужасно занятой вид, в общем, вести себя максимально по-дурацки. Я уже, по-моему, демонстрирую ему весь свой дебильный репертуар…
– То есть ты не хочешь, чтобы ваше общение продолжилось и развивалось?
– Хочу, конечно! А что я могу сделать? Ведь если я ему нравлюсь, то он и должен меня завоевать, – мужчина он, в конце концов, или нет?
– Завоевать – это как?
– Показать, что у него серьезные намерения.
– ???
– Он должен… Ну, не знаю. Доказать как-то, что выделил меня среди остальных.
– Насколько я понимаю, он всячески тебе это показывает…
– Да, но он мог бы тогда меня куда-нибудь пригласить.
– Мог бы, наверное. Но если ты с ним недружелюбна, напряжена или насторожена, то он может бояться отказа. Ведь пока ты как-нибудь не дашь знать, что ты к нему расположена, он будет избегать риска нарваться на твое непринятие.
– И что это за мужик, который боится отказа?
– Такой же, как все люди. Тебя больно ранит чей-то отказ, почему он его не должен ранить? Он что – не человек?
– Что же мне теперь, ему на шею вешаться?
– Опять полярности: сидеть букой – на шею вешаться? Как еще можно?
– О боже, как я все это ненавижу!
– Ненавижу все эти женско-мужские разговоры, темы: кто кому как должен улыбнуться, что сказать, что сделать. Как это банально и муторно, даже говорить про это не хочу.
– Тебе трудно быть естественной, быть собой, поэтому ты снова обесцениваешь собственную влюбленность, боишься принимать ухаживания, злишься, хочешь снова отмести все это от себя, выбросить из своей жизни. И конечно, снова появляется блестящая перспектива остаться…
– Ни с чем, я знаю, – торопливо согласилась Анна.
– Но вообще-то, мне кажется, что ты права. – София подогнула под себя ногу и поудобнее устроилась в своем кресле.
– ???
– Любить – это большой риск. Потому что настоящая любовь не подразумевает никаких гарантий, потому что в ней много неопределенности и нестабильности. Ведь если мы не «порабощаем» близкого нам человека, а просто любим, то любим мы независимого Другого, а с ним может произойти все что угодно. Люди меняются: меняешься ты, меняется он, и за каждым новым поворотом вас будет ждать ваше непредсказуемое будущее, которое отчасти этим и прекрасно. Уметь любить – это в том числе и уметь выносить неопределенность. Все влюбленные мира клянутся друг другу в верности, но спустя какое-то время нарушают еще совсем недавно так пылко данные клятвы. И это не потому что они плохи – просто постоянства в этом мире значительно меньше, чем хотелось бы. Если ты выбираешь предсказуемость в любви, то вскоре ты теряешь и то и другое. Но ты вправе выбирать, и сейчас пока выбираешь безопасную предсказуемость: свой изведанный сценарий превентивного обесценивания.
– Уже не хочу. Сыта этой предсказуемостью по горло. Но, видимо, еще не умею выбирать неопределенность.
– Тебе это особенно трудно, ведь тебя когда-то оставил отец – самый первый мужчина в твоей жизни, тот, который как раз должен был быть в ней постоянным, быть константой твоего детства. Когда тебя в младенчестве оставляет отец, трудно потом верить в то, что тебя не оставят те, кого ты любишь. Во всяком случае, до той поры, пока окончательно не повзрослеешь и не перестанешь искать в жизни «отца», а не любимого мужчину, который просто живет с тобой рядом…
В витринах магазинов появились мишура и яркие шары, только по этим признакам можно было определить, что на Москву надвигается Новый год.
Снега как не было, так и нет. Хотя всем уже так хотелось, чтобы вездесущая московская серость сменилась белым цветом – кроме, быть может, автомобилистов, так до сих пор не поменявших летние шины, – им снег ни к чему.
Анна впервые за все время работы стала просыпаться раньше будильника, несмотря на холодную темень за окном, и тщательно приводить себя в порядок. С изумлением она обнаруживала в зеркале светящиеся глаза, гладкую, совсем еще юную кожу, медные волосы, непослушные, но густые. Теперь благодаря модной питерской прическе справляться с ними было значительно проще. Выяснилось, что и фигура у нее ничего, особенно если выпрямить спину и носить каблуки.
Она не очень ждала зимы по чисто практическим соображениям: белизна московских просторов ее нисколько не волновала, а вот отсутствие модных зимних вещей было проблемой. На новые вещи денег не было, а в старой цигейковой шубке, что купила ей мама еще на первом курсе, она ходить ни за что не будет, даже если завтра – лютый мороз. Будет ходить в купленных в Питере вместе с Верой осенних вещах. Ничего страшного, будет быстрее бегать, а в метро все равно тепло.
Ей стало легче смотреть на Сергея, когда она поняла, что он, быть может, тоже боится ее отказа. Это как-то уравнивало их, делало ближе. В какой-то момент она решила просто посмотреть, что получится. Ведь совсем не обязательно думать о нем как о потенциальном женихе. Можно просто болтать, шутить, смеяться. Мужчины, оказывается, просто люди, если не думать о них как о «мужчинах».
* * *
Он очнулся от боли. Ужасно болела нога, в голове мутилось, он с большим трудом открыл глаза. Туман… В голове туман – или он опять на проклятом острове? Нужно еще раз открыть глаза и осмотреться. Шумит прибой. Его не качает. Значит, он на земле. Теперь нужно понять, на какой земле. «Открой глаза», – уговаривает он сам себя. Страшно. Что-то внутри подсказывает, что это принесет ему только жестокое разочарование. Он начинает ощущать, что крепко держится за бревна плота. Постепенно с усилием разжимает одеревенелые пальцы – слушаются плохо. Переворачивается на бок и снова пытается открыть глаза. Туман… Плот… Скалы… Нет!!! Чуть выше на скалах еле различимо сквозь туман он видит двоих людей в плащах с большими капюшонами. Нет!!! Ему хочется резко вскочить и с силой оттолкнуть плот от скал, но он снова теряет сознание.
