В какой-то момент к его спине прижимается чья-то голова, а шею обхватывают знакомые девичьи ручки. Маленькая любимая ладошка по-матерински ласково начинает гладить его по спине. Тишина – лишь изумленные птицы, скрежет веток, всхлипы да Катина ладонь, которая слышит как тревожно бьет отцовское сердце…
«…Я не хотел иметь дело со смертью. Конечно, я был уверен, что она меня не коснется. Когда ты молод, то не только уверенность в собственном бессмертии отгоняет мысли о конце – отчетливое ощущение своей исключительности и неприкосновенности придает идее бессмертия весьма убедительную достоверность. Умирают другие: где-то там, в далекой Африке, в Парагвае, может быть, кто-то, кого я не знаю и никогда не видел. С моими близкими, наверное, может случиться что-то внезапное и нехорошее, но лучше про это не думать, иначе очень страшно. Со мной НИЧЕГО не может случиться. Ничего плохого, во всяком случае, такого, как дурацкая смерть. Убежденность в этом и позволяла жить беспечно много лет. Особенно когда не болеешь. Потому что любое недомогание начинало расшатывать эту великую крепость “Я не умру”.
Как странно, что смерть других воспринимается с печальной неизбежностью, смерть близких кажется почти невозможной, но ужасающей своей перспективной несправедливостью, собственная – воспринимается как невероятное событие, тем не менее, бросающее скрытый вызов. В результате жизнь превращается в особую миссию: не умереть, доказав всем собственную исключительность. Из-за того, что кажешься себе бессмертным, живешь так, как будто можешь успеть все. Потому можно не торопиться: заниматься всем, чем вздумается, ждать лучшего момента, откладывать все неприятное и тягостное, мечтать, грезить, надеяться.
Сегодня я понял, что умру. Когда-нибудь, не прямо сейчас. Но умру, это точно. Понимание этого почти невыносимо: разрушение иллюзии бессмертия, прощание с детской мечтой. Я не просил этого просветления. Я его боялся, я от него бежал. И вот оно меня настигло. Быть смертным, оказывается, не так страшно, как казалось. Пока я не умер. Это хорошо. Появляется хоть какой-то смысл. Можно многое успеть…»
Катюхе не было страшно. Она раньше ни разу не была на похоронах и слегка побаивалась, но это были совсем нестрашные похороны. Люди вокруг плакали, чему-то улыбались, как будто происходило какое-то грустное, но светлое событие. Деда Гриша прощался последним, улыбаясь сквозь слезы, гладил маленькую старушечью голову в красивом аккуратном платочке:
– Все как ты хотела, мамочка. Все как ты хотела. Ромашечка твой ненаглядный приехал. И день такой пригожий, и люди улыбаются. Ты так и говорила мне всегда: «Когда я умру, вокруг будет много солнца и люди будут еще добрее, поэтому ты не бойся, сынок. Смерть – это как дорога домой». Я все помню, мама. Ты – дома теперь. И я не боюсь. Придет и мое время для этой дороги. Сейчас твое. Иди с миром. Я справлюсь.
Крышка гроба укрыла бабулю, и, заглушая стук забивавшихся гвоздей, какие-то старушки стройными, чистыми голосами затянули необыкновенно красивую и печальную песню. Так она и ушла под землю: под звуки чистой мелодичной печали.
Ромка не мог заставить себя вернуться к поминкам. Оплакав в заветном лесу разрушение своих иллюзий, он пытался отправить Катюху назад в деревню:
– Иди к деду, дочка. К тому ж ты замерзла совсем, ручки ледяные. Я один побуду. Скажи ему, чтоб не беспокоился. Мне одному надо. Я приду потом.
– Я с тобой, пап, к тому же ты весь грязный и замерз тоже. Давай я побуду с тобой.
– Нет, родная, я уже в порядке, мне просто надо побыть одному. Я схожу к реке и приду потом. Не волнуйся, беги. И… спасибо тебе, дочь, – махнул он вслед уже убегающей Катюшке.
Ей не было страшно. Именно сегодня она поняла, что детство, похоже, окончательно кончилось. Не грустно, потому что на протяжении всех этих детских лет она как будто готовилась к этому. Он просто пришел – момент, к которому она уже готова. Поэтому ей не страшно и не грустно. Надо быстрее найти деда Гришу, ему наверняка не по себе.
Возле бабулиного дома суетились старушки и накрывали столы с нехитрым угощением, мужчины мастерили длинные скамейки, положив на самодельные пеньки длинные доски. Если б не черные одежды, трудно было бы понять, что происходит: подготовка к поминкам или к свадьбе. Люди тихо переговаривались и действовали так слаженно, как будто организация поминок – их каждодневная работа.
Много пели тягучие народные песни, большинство из которых Катюха никогда не слышала. К закату похолодало, и ей пришлось свить уютное гнездо под дедовой подмышкой. Оттуда хорошо грустилось, к тому же можно было наблюдать за солнцем, которое с величавой печалью неспешно опускалось за горизонт, отпустив на свободу розовые сумерки – лучшие декорации к такому светлому прощанию. В тот вечер Катюха поняла, что умирать не страшно, если тебя вот так отпоют на закате.
Она проснулась вместе с рассветом. На душе было как-то удивительно спокойно. Утренний туман, уползая в поля, как будто уносил с собой тревоги прошлых дней. Или это из-за сна… Ей приснился какой-то очень хороший сон.
Сунув ноги в тапочки, Катюха стала быстро одеваться: в нетопленом доме было зябко и сыро. Заварив себе чаю и подобрав под себя озябшие ноги, она села у окна, намереваясь приветствовать рассвет тишиной внутри, теплом пухового бабулиного платка, крепким чаем и печальной, светлой музыкой, звучащей в ушах.
Сон. Печальная светлая песня. Мне снилась песня. И снился этот рассвет, а может, закат, во всяком случае, сумерки, мягкий свет. Бабулин палисадник. Она стоит по ту сторону забора, а я со стороны дороги. Мне на дороге очень одиноко и холодно. Я боюсь чего-то, но не знаю чего. Оглядываюсь, как будто жду спасения. Но никто не спасает, никто не приходит на помощь. Со стороны дороги ветер и пыль. И я почему-то не могу уйти с нее. Все стою и слушаю печальную, тягучую песню… Бабуля выглядит гораздо моложе, лет пятидесяти или сорока, улыбается, сажает в палисаднике какой-то куст. Потом машет мне рукой, чтобы я подошла. Почему-то я не сразу подхожу. Что-то мешает. Не помню. Ноги как будто приросли к земле. Но она так улыбается, что я начинаю идти, как будто ее улыбка ведет меня. Я подхожу вплотную к забору, сквозь доски она протягивает ко мне свои руки, гладит меня по голове и говорит… Что-то говорит. Не помню! Ну почему не помню?! Что-то важное… Вспомнила, она говорит мне «детка», как будто я чужой для нее ребенок, незнакомый. «Детка, расскажи Ромашечке, что хорошо мне…» И еще что-то, дальше не помню. «Расскажи Ромашечке» – что это значит?
