Ну почему мне всегда хотелось хоть на чуть-чуть продвинуть его к свету, особенно в такие моменты, когда его депрессия-ночь была мрачна, душна, сродни бессоннице на теплых и мятых простынях? Мне что, больше всех нужно?! Я что, ему мама родная?! Как же быстро и неумолимо разрастался во мне мой внутренний «спасатель», эдакая мать Тереза – настоятельница приюта для сирот и убогих. Она, говорят, не могла заснуть, пока последний убогий не накормлен, нуждающийся не облагодетельствован, а сирота, потерявший состояние и родителей в придачу, не утешен и не смотрит в будущее с надеждой. Мне тяжело приходилось в Ромашкины депрессии: такой несостоятельной и беспомощной я не ощущала себя больше ни с кем. Бог мой, как моя Тереза старалась осенить этот высокий и мрачный лоб лучом света и надежды. Все напрасно.
Даже Валюшкино тепло, в сотни тепловатт мощнее моего, не способно было растопить сердце этого безнадежно замерзшего Кая, желавшего, чтобы слово «вечность» сложилось само по себе. Ух, если бы я знала эту Снежную королеву, которая так обошлась с нашим талантливым Каем, я бы… Ничего б не смогла поделать. Более того, я знала эту Королеву – Ромашкину мать.
Женщина-власть (не случайно слово «власть» женского рода), женщина-карьера, женщина-полицай (тут промашка с женским родом). Хотя нет, как раз по-настоящему женского в ней было совсем мало, разве что: тщательно уложенная прическа, безупречный костюм, холеные руки, неимоверно дорогая обувь и всегда подобранная ей в тон сумка. Если Ромкино презрение было скрашено его личным страданием, то ее надменность и презрение убивали даже сквозь вполне интеллигентные манеры и натянуто-вежливую улыбку, демонстрирующую лишь безупречную работу самого модного и дорогого в Москве дантиста. Если в присутствии Ромки я всего лишь чувствовала себя «недостаточно…», то Снежная королева окунала меня в состояние полной и окончательной ничтожности, как маленького котенка в его первую лужу на полу.
В ее присутствии как-то само собой напрашивался единственный выход: перестать существовать. Замереть, прикинуться неживой природой: например, камнем каким-нибудь. Неживое она не сканировала своим замораживающим, идеально подведенным глазом, не оценивала, не уничтожала. Тогда определенно можно было выжить. Я умела прикидываться камнем, а Роман и Валюшка – нет. Что происходило с ними в присутствии Королевы, сложно даже описать. Сердце моей Терезы каждый раз обливалось литрами спасательской крови, наблюдая за этим очередным актом семейной постановки под названием «Явление королевы-матери к единственному наследному принцу, до сих пор не оправдавшему ее ожиданий».
Валюшку она сначала считала недоразумением, случившимся с ее сыночком, по недосмотру впавшему в студенческий отрыв и проявившему непонятное ее холодному и рациональному уму непослушание, позволившему втайне (!) от любящей матери жениться на этой крестьянке-проходимке. Произнеся несколько вполне убедительных и уничтожающих спичей по этому поводу «не ведающему, что творит» сыну, она была убеждена, что недоразумение в виде уже беременной Валюшки быстро рассеется, как короткий кошмар, приснившийся под утро. Но Валюшка не рассеялась и потому вскоре Королева назначила ее «неживой природой», которую она обычно не удостаивает даже взглядом, не то что словом.
Все семнадцать лет добрейшая на Земле женщина пыталась угодить этому Айсбергу. Но Айсберг даже не притрагивался ни к ароматному ужину, ни к чаю, ни к знаменитому Валюшкиному пирогу, который с удовольствием поглощали даже те, кто никогда не ел с аппетитом. От Валюшкиного взгляда успокаивался впадавший в неуправляемую истерику ребенок, самый агрессивный подросток переставал ерепениться, самый грубый мужик в вагоне метро переставал материться и смущался, как курсистка. Но на госпожу Айсберг ничто не могло подействовать.
Думаю, что Королева намеренно старалась не смотреть на свою невестку, дабы избежать этих чар и не потечь талой водичкой от умиления и радости за то, что ее наследнику досталось такое чудо. А ведь если б не Валюшка, Ромчик и не выжил бы почти наверняка: или спился, или не вышел бы из какого-нибудь особо стремительного депрессивного пике.
Хотя Королева считала совершенно иначе: талант ее сына не раскрылся в полной мере и не явил миру нового финансового гения именно по причине ранней женитьбы и его собственной мягкотелости, унаследованной от неразумного отца.
«Твой отец» – только так она называла человека, который когда-то оказался рядом в момент сокрушительного обвала ее комсомольской карьеры. Именно он отважился подойти к леди, чье присутствие делало всех без исключения маленькими, никчемными и бесполезными. В тот день в ее глазах появились растерянность и страх, сделавшие ее просто маленькой, словно провинившейся и потерянной девочкой, сидящей на партийном кожаном диване. Как раз тогда он и положил свою теплую руку поверх ее наманикюренной бледной кисти, а потом сказал то, что обычно говорят мужчины в таких случаях:
– Пойдемте, я накормлю вас ужином. Я неплохо готовлю.
И он привел ее, поверженную, в свой дом. Кормил ее действительно вкусно приготовленной едой. Слушал ее возмущенную речь про то, как с ней несправедливо обошлись. «Они еще не знают, с кем связались… Они еще узнают… И ведь кто??? Ну кто бы мог подумать?» – и так далее, в течение четырех с половиной часов. Он все время восхищенно смотрел ей в глаза, три раза разогревал ужин, подливал вина. Когда она в очередном приступе бессильной ярости окропила свою белоснежную щечку горькой от обиды и злости слезой, он обнял ее и не отпускал потом всю ночь.
Она бросила его через пару месяцев, когда поняла, что беременна. Толстая и добродушная врач-гинеколог, снимая перчатки и мечтательно улыбаясь, сообщила:
– У вас будет ребенок, наверняка мальчик, дорогая, и прехорошенький!
– Ребенок сейчас совершенно не входит в мои планы. Мне нужно направление на аборт, и поторопитесь, пожалуйста, я опаздываю на важное совещание.
– Дорогая моя, с вашими данными аборт исключает для вас возможность беременности в дальнейшем. Поэтому справку от меня вы не получите, тем более что беременность у вас развивается отлично, – безапелляционно заявила посуровевшая врач-гинеколог, с которой вмиг слетело все добродушие и простоватость.
Это был лучший в городе врач. Лучший! И Королеве пришлось уступить компетентному мнению. «Лучшие» были для нее в непререкаемом авторитете, к тому же она уже тогда понимала, что ей необходим наследник, и потому появление на свет нашего гения Ромашки было предопределено.
Его отец поплатился за неуемную радость, которую проявил, узнав о ребенке. Хотя они бы и так расстались с вероятностью двести процентов, настолько разными были: «лед и пламень», нет, «лед и печка». «Пламенем»
Ромкин отец, конечно же, не был. А вот печкой – да. Теплый, живой, гостеприимный, мягкий, все понимающий. Ни дать ни взять – русская печка.
Понятно, что Королеве, быстро мобилизовавшейся и пришедшей в себя после головокружительных крушений, таять не хотелось. Более того – она считала это опасным, поскольку тепло расслабляет, приводит к потере хватки, жесткости, бдительности. А доверять никому нельзя, про это она знала всегда. И очередной урок, преподнесенный ей судьбой, она теперь хорошо выучила и готова была пересдать его на пять. Тем более что получать двойки она с детства не привыкла, так как в свое время была нещадно бита собственной матерью даже за случайные четверки, которые к пятому классу совсем исчезли из ее дневника.
