– Поговорить бы, – коротко и сухо произнес Костя.
– Да не вопрос. Айда на кухню, – Леонтий напротив, позволил себе максимально приближенный к фамильярному, приятельский тон, ему как-то сразу сделалось не по себе от непривычного с Костиной стороны официоза – что за джеймсбондовские игры? Или он опять чем-то успел обидеть Собакина? Это когда же!
Неловкость дала о себе знать сразу же – со стороны Собакина, тот как вошел, так и усреднил свое присутствие на одном из четырех «под избу» грубых табуретов, кухня не парадная зала, и после молча просто сидел, будто вписался в интерьер, как его естественная часть. Просто сидел, пока Леонтий сконфуженно хлопотал у заварочного чайника – не водку же было предлагать! от одного этого слова до сих пор мутило, – о чае не было сказано, Костя и стакана воды не попросил, но гостеприимство требовало. Хотя гость вел себя престранно – для Кости Собакина, можно сказать, что и родного в доме, – очень, очень престранно. Словно полицейский, нарочно заставший врасплох вора и теперь ждущий чистосердечного признания, причем ждущий – с удручающей неотвратимостью. Вот и у Леонтия не было выбора, разговор предстояло начинать самому. Только, о чем? Он пролистнул в уме – свое собственное пьянство, кто знает, вдруг старый приятель не одобряет и предстоит решительный, мозги вправляющий выговор. Чушь! О ревности и мести даже думать смешно, женские интересы у семейного Кости и безнадежно разведенного Леонтия вообще не пересекались. Денег у Собакина он не занимал, довольно давно, а те, что брал когда-то – вроде бы все вернул, и сумма там была взаимодружеская, такие и вообще не отдают, благодарят услугой или бутылкой на Первое мая. Да и разве возможно было, чтобы Собакин мелочился? Нет, не получалось, не придумывалось, не находилось повода. И не могло его быть. Отчего же тогда Костя заявился, чиновно разодетый «фу-ты ну-ты», и теперь неподвижно-грозно угнездился в крохотной нише на табурете, точно сыч в чердачном окне? Время тикало. Наконец:
– Тебе с сахаром? Я-то голый пью, боюсь диабета. Правда, у нас в роду никто не страдал, но…, хочу дожить до самой смерти, – попробовал пошутить Леонтий.
– Не смешно, – отрезал Костя, и замолчал опять.
– Ну, вот… Вот сахарница, сыпь сам, сколько хочешь и если хочешь. Есть конфеты, правда, мне их дали для Аркадия – это тот ребенок, что в углу, по уши, так сказать, занырнул в комп. Но он переживет, невредный парень…
– Хватит, – остановил его Костя. – Давай по существу.
– Давай, – согласился Леонтий, ну, слава богу, не то рехнуться можно! – А по какому? Существу?
Собакин посмотрел так, будто его прямо и сейчас, не сходя с этого самого насиженного места, смертельно оскорбили, оставили в дураках, развели как лоха, опустили ниже плинтуса. И вообще – заставили землю есть.
– Ты обманул нашего товарища. Иначе – соврал мне.
Вот-те раз! Хоть тресни меня потолком по голове, хоть убей – спятил Собакин, не иначе: так определил себе Леонтий, совершенно ничего уже не понимая. Товарища! Джедая что ли? Но он ничего такого…. Погоди, погоди! Товарища! Леонтия вмиг осенило.
– Это майора Серегу вашего? Нужно мне больно! – он ляпнул вслух, и только сказав, осознал, в какую поганку втравился.
– Майор Ломоть-Кричевский, Сергей Сергеевич, какой он тебе Серега? – поправил его холодно и как-то… как-то свысока Костя. Вышло неожиданно.
– Ну, да. Этот самый майор. Да ты послушай, мы хорошо же расстались, там ерунда оказалась, он помог, я ему – спасибо. Он мне – не хворай. И все.
– В квартире профессора Тер-Геворкяна никогда не проживали родственники, подходящие под полученное описание. Никогда таковые лица вообще не состояли в родстве ни с профессором, ни с его женой. Никогда ни сам Тер-Геворкян, ни его супруга не давали разрешения на пребывание в пределах своей жилплощади стороннему лицу, и тем более никогда не доверяли ключей.
– Я не знаю, – Леонтий совершенно растерялся. Мысли бежали, беспорядочно, потому вышло, будто у Зощенко, в насмешку: – Я не управдом, я паспорт у них не спрашивал.
– Ты оставался в квартире после ухода нашего сотрудника. Ты вел разговор и непосредственно имел общение, – Собакин не спрашивал, нет, он перечислял факты – отчего Леонтия вдруг кинуло в холодный пот.
– У тебя неприятности, из-за моих соседей? Ты же сам потешался, мол, какие там шпионы? Помнишь? Ну и обошлось. Братец сумасшедший, сестра его – может, они квартиру снимают. А сказали, что родство, просто так, меньше вопросов. Я извинюсь перед Серегой…, то есть перед товарищем майором, если хочешь. А ты вообще не при чем. Я подтвердить могу, где надо. Ты скажи только. Никого я не обманывал. В игры играть! Что я, мальчишка! Ё-моё!
– Достаточно, – Костя слез с монументального табурета, будто бронзовый Ильич с пьедестала своего памятника, после чего вернул себе личность, но какую-то не свою, неприятную, недружескую, нежданную. – Теперь изволь смотреть сюда.
Собакин – четким, отработанным, будто привычным жестом! – полез во внутренний карман статусно-полосатого пиджака, и вытащил кролика. За длинные уши. Красного цвета, с золотым потертым тиснением и с… и с гербом. Леонтий, вмиг онемевший, оглохший, утопший, угоревший, очумевший и обездвиженный, едва уловил в развороте – департамент внутренней контрразведки и дальше что-то еще, страшное, служебно-приказное.
Кто сможет себе представить? Наверное, мало кто. Но все же. Попробуйте. У всякого-каждого есть друг, у кого-то – старинный, со студенческих лет, хороший парень, обыкновенный или НЕ обыкновенный, но свой. В доску свой, и пуд соли еден вместе, и детей с ним крестили, и на похоронах тещи баян рвали. Пусть даже он шпыняет вашу совесть, пусть иногда зудит над ухом о неправильности вашей жизни, пусть он будущий генерал или академик, пусть он выбился в люди, а вы еще нет, для вас он все равно, на веки вечные – просто Пашка, Лешка, Сашка, Витька. Ну, до сих пор, положим, представили. А вот дальше! Дальше вы, имея за душой грозную тайну, входите в темную комнату, и яркий свет, зажженный отнюдь не вашей рукой, высвечивает перед вами его, давнего верного друга, и вы сознаете – не комната перед вами, и не приемная, но натуральный подвал НКВД, и друг ваш не друг, но гражданин следователь, с которым нечего ловить, и не о чем просить, но возможно только накласть в штаны от медвежьего, непреодолимого испуга. Как-то так. Вообразили? Примерно, хотя и не то же самое происходило в прошедший короткий, «представительский» момент с Леонтием. Он перестал соображать. Он устрашился. Убоялся, как не случилось с ним даже в треклятом елочно-палочном лесу, и в полете на кривые питекантропьи копья, и в смрадной аммиачной пещере, когда готов был возрыдать и вопросить, и попросить милости хотя бы у идолища поганого. Потому что, параллельный мир – он ведь мог быть, и обезьяний эксперимент существовать тоже мог вполне, как и неостроумный розыгрыш военного майора. Все это, и пришельцы, и бандиты, и полотерные машины, и феи, и филоны – все это могло быть. Могло быть. А вот ужасающего своим золотым блеском двуглавого орла и скальпельных слов «внутренняя контрразведка» в кармане у Кости Собакина быть не могло. Ну, не могло и все тут. А вот же, было. И был конец света. Который, в действительном смысле, отнюдь не фигуральном, для Леонтия только что наступил.
