Пальмира пошла за ним сразу. Без вопросов и без расспросов. Единственно Пашка Дарвалдаев, оставив всякую напускную свою интеллигентность, обиженно верещал вслед:
– Рогоносец! Тварь! Пидовка! – и будто из затихающего эхом далека просительное: – Так мы договорились? Не забудьте! – и опять похабное: – Лузер! Пестель каличный! Клизма сортирная-а-а…
Это было хорошо. На руку. Удачный легкий шум-гам привлек внимание. Небольшое, минутное, но непроходимое для Кости. Леонтий, стремительно увлекавший за собой к пожарному, запасному зеленеющему выходу фею Пальмиру краем глаза отметил, что Собакин растворился, пропал в темном дверном проеме, значит, возможно выиграть время.
Ничего это не значило. Как оказалось. Они даже не рискнули выйти наружу, хотя тугая, на замедляющем держателе дверь не была заперта, вот он глухой проулок, в центре Москвы трудно ли запетлять свой след по дворикам и переулкам, если не обращать внимания на запретительные шлагбаумы? Не трудно, если… если, едва переступив порог ты не натыкаешься вплотную на массивную, пограничную спину знакомого бравого майора Сергея Сергеевича: как раз Ломоть-Кричевский прикуривал вполоборота, отгородив ладонью от порывистого ветерка дрожащий огонек зажигалки. Какое счастье! Какое счастье, что исполнительный майор не внимал предупреждениям Минздрава и агитационным кампаниям «за здоровый образ жизни, свободный от сигаретного дыма». Он обернулся на стук и возню, когда дверь возвращалась уже в исходное положение. О чем он догадался и что предпринял, Леонтий так и не узнал никогда, потому что летел, как обманутый приманкой сокол, совсем в другом направлении. Обратном.
Они оказались в долгом жилом коридоре. На втором-третьем? А, неважно каком этаже! Золоченные номерки на солидно-глухих дверях, постучать? И очутиться в ловушке, в замкнутом пространстве чужих апартаментов, чей временный владелец наверняка тут же их и сдаст. Кто они ему? Нахальная помеха или того хуже, преследуемые авантюристы-мошенники. Дальше. Дальше! Центральная лестница – пуста. Чисто-чисто. Пальмира нервно и порывисто дышала за его спиной. Наверное, ей невмоготу на высоченных каблучищах, но терпит, спешит, как может, только невольно тянет его руку, потерпеть, потерпеть, еще чуть-чуть! И на свободе. Может быть, если повезет.
Оставалось пересечь главный вестибюль, небольшой по размеру, все же гостиница-бутик, но Леонтию пространство, отделявшее его и Пальмиру от входной, монументальной двери показалось необъятным, не проплываемым, как море. Потерпи, девочка, сейчас-сейчас – он обернулся, чтобы вымученной улыбкой приободрить: себя или ее, сам не знал. Пальмира в ответ улыбнулась ему страдальчески – проклятые туфли, – но и спокойно. И верно – чего волноваться? Волноваться будут, когда поймают. Допрос, камера, зона, вышка, часовой. Тьфу! Напасть и гадость.
Они почти достигли дверей. Может, понадобилось секунды три, а может полчаса. Леонтий уже налегал на ручку, когда голос, приказной и до обморока знакомый, окликнул его:
– Гусицын, остановись! – по фамилии, чтобы не перепутать ни с кем. Чтобы не было отхода и оправдания. – Немедленно.
– Ага, еловый корень тебе в дупло! – бесстрашно и совершенно неожиданно для себя выругался Леонтий, он обернулся на окрик, и смотрел Собакину в лицо. Их разделяло порядочное расстояние, преследователь его только спускался с лестницы, и замер на ее середине, видимо кричать и бежать одновременно показалось ему несолидным, однако теперь – захотел бы, не успел. Леонтий судорожно-истерично хохотнул. Наружу, на волю, а там бегом, в первое попавшееся такси, Леонтий предусмотрительно – предполагалась дежурная выпивка, – не запряг верного Ящера, оказалась – как в воду глядел. Ищи, свищи, молодца (ну и молодицу заодно) в чистом поле. Он отвернулся, крепче зажав тоненькую ладошку Пальмиры в своей уверенной руке, дернул дверную под бронзу, тяжелую ручку на себя, совершенно напрасно, услужливый моложавый швейцар уже помогал ему, как гостю, с улицы. На излете скользящего, убегающего своего взгляда, Леонтий уловил скорое движение Собакина куда-то в недра щегольского пиджака, который может даже от самого «Бриони». Шутишь, браток, опоздал ты звонить, не успеет твой майор Сергей Сергеевич, так-его-перетак, Ломоть-Кричевский, на пару профукали и про…ли вы ситуацию.
А потом что-то злое, жгучее, гремящее толкнуло Леонтия в затылок и словно бы взорвало бедную его голову. Еще мгновенный звон, будто от бьющегося вдребезги хрустального стекла, невыносимая невозможность вздохнуть и … собственно больше ничего Леонтий не помнил. Да и помнить нечего было. Видимо, он был оглушен и отключился…
Кинолента кончилась, белый экран потух, сознание настоящего вернуло его в реальность. Гостиница «Мормышка», затрапезный номер, худосочная кровать, вечер сегодняшнего дня. Все прочее – его недавнее прошлое. Вдруг Леонтия осенило. Поразило, пронзило, вывернуло, до тошноты – если бы он мог почувствовать тошноту, если бы хоть что-то мог он почувствовать поврежденным своим телом, но ощущения так и не вернулись до конца, ему показалось, сейчас это к лучшему. Иначе – он не удержался бы, выблевал из себя отвратительное, не имеющее право на существование событие.
– Он что, стрелял в нас? В меня? – спросил, бесчувственно сидя на кровати, у феи и Филона сразу.
– Да, – ответил ему коротко «чухонец», а ведь он-то как раз не присутствовал при этом событии, Пальмира кивнула вслед, будто и произносить таких слов нарочно не желала. – Глушитель. Выстрел был, как хлопок. Трудно опознать.
– Это меня пулей контузило? Близко прошла – не целился точно, а мог бы…
– Да, мог бы, – что это? Всхлип, вздох, стон? Филон чуть ли не сопереживает ему. Бронтозавр в папоротниках сдох, не меньше!
– Вы меня вытащили? Но как? – он обратился к Пальмире, не веря.
– Я много сильнее, чем кажусь. Дальше технические подробности отступления, бегство, такси, вы не полностью потеряли сознание, рефлексы работали. Если тащить на плече. Вы и ногами перебирали. Впрочем, было недалеко. И служащий у дверей помешал. Закричал. Он не понимал, что произошло, кого нужно преследовать. Наверное, решил – хулиганство подвыпившего постояльца.
Она все врет. Опять увидел Леонтий. Очень неловко у нее получается, тоньше бы надо. Только, зачем? Наверное, опять их параллельные штучки-дрючки, вроде карманного ковра-самолета, и пурпурный мячик, что всегда при ней, кто ведает, что еще может эта штуковина, кроме как превращаться в ацетоновую жабу или управлять «плерум-транспортером». Не хочет говорить, не надо, вдруг спасала она Леонтия каким-либо постыдным способом, подключив устройство к его голой заднице, ась? но спасла же, вытащила, вынесла, за одно это – спасибо.
Но бог с ней, с ними. С обоими. Даже если оба врут. Все же – любому из человеков свойственно вранье, а из нечеловеков? С этим как? Как быть дальше. Не жить, именно быть? Прожить Леонтий проживет, как-нибудь. Но что это будет за бытие? Пусть даже выйдет сухим из полымя, пусть в воде не сгорит, в казематах не утонет, пусть. Вывезут пришельцы или отбрешется, на худой конец, сам – на что же иначе господь бог и хорошая наследственность дали ему подвешенный удачно язык? Чтобы остаться навсегда, на все время бытия своего в том мирке, где ходит по литературным приемам и дружеским тусовкам Костя Собакин, и будет ходить впредь, что ему сделается! В растянутом свитере, в мятой панибратской рубахе, в коцаных обвислых джинсах – уж не нарочно ли скрывающих за поясом то самое, с глушителем? И Леонтий, встретившись с ним, – а как же может статься по-другому, московский круг даже и не тесен, но душный Ноев ковчег, вздохнуть во всю ширь и грудь нельзя, чтобы не уткнуться в знакомое брюхо, – и вот как же ему поступать тогда? Отвернуться. Огрызнуться. Забыть. Припомнить. Дать в морду. Подставить правую щеку. Ничего из этого не казалось Леонтию осуществимым и переносимым. Впереди – возможно было только бежать. Насовсем. От возможности самой встречи. Хоть на край света. Хоть куда. Хоть в параллельную реальность. Может, Пальмира не откажет, возьмет с собой. Должна же она понять! Добрая, жалостливая, волшебная. Должна понять, что он не сможет сосуществовать. В одной живой природе. С Костей Собакиным. Никогда больше. На этой земле. Он согласен… он согласен… да. Даже на Аг-ры. Без всякой лечебной простокваши. Не надо ему стабилизатора – превратиться, внешне и внутренне, в обезьяна-питекантропа не самое распоследнее из зол. Обитать в пещере-землянке, кричать в нос «бары-гура!», потрясать на заячьей охоте каменным удалым топором, на досуге подружиться теснее с хорошенькой девчонкой, что вычесывала ему некогда вшей, завести с ней щенят, в старости, сидя на уютном сугробе под трухлявой елкой, рассказывать внучатам байки о не существующей стране, в которой их дед некогда претерпел множество ненастоящих приключений. А как же Леночка? Одернул он очнувшегося себя. А как же Собакин? Отозвался сам на свое отчаяние. Нельзя быть, если из тебя высосали, вытравили всю горячую кровь – если остаться, он будет вурдалак, ходячий мертвец, ядовитый зомби, поражающий все и всех вокруг отравленными укусами. Какая уж тут Леночка. Теперь только пещера. Хоть бы там не так воняло…
