Дружников, к своему личному негодованию, беглеца Иванушку пока уничтожить не решился. Не хотелось делать этого на глазах Мошкина и его «матери Терезы», ни к чему было тревожить муравейник. И так понятно, что Каркуша никуда не денется, ну и пусть сидит, может, жабу из яйца высидит. Дружников беситься по этому поводу не стал.
Вилли, если не видел, то слышал все, что происходило в его квартире. И как приезжали Рафа и Василий Терентьевич, и как уехали ни с чем. И как хлопотал вокруг него добрейший Эрнест Юрьевич, пытался увлечь разговором и иногда уговаривал поесть. Старик изо всех сил старался и обещал сделаться в будущем отличным кулинаром. Частенько сам с собой, но как бы и для генералиссимуса, Грачевский развлекался рассказами вслух о собственных житейских проблемах. Так Вилли узнал, что Эрнест Юрьевич совсем уж было уговорил Сашеньку отважиться на второй брак, и непросто это далось, но тут выросло нежданное препятствие. Нет, дело заключалось не в Сашеньке, хотя та на первых порах Эрнесту Юрьевичу отказала решительно. В деньгах на прожитие Сашенька не нуждалась, писательскими титулами ее соблазнить не вышло – покойный ее муж тоже не последним был человеком. Однако, еще при первом знакомстве, на провокационный вопрос Грачевского, есть ли у них совместное будущее, Сашенька ответила утвердительно. И Эрнесту Юрьевичу удалось взять ее тем, что от судьбы, мол, все равно не уйдешь. На этот аргумент Сашенька возражений не нашла и дала Грачевскому предварительное согласие. Но вот, встал больной вопрос. Что делать с сыном? В их хоть и большой, но всего только двухкомнатной квартире, втроем выйдет тесно. Эрнесту Юрьевичу необходим отдельный кабинет, и Илюшу нельзя беспокоить. Переезжать же к Грачевскому им не имело смысла по двум причинам. Во-первых, квартира его тоже была всего из двух комнат, а во-вторых, Илью нельзя оставлять без ухода и присмотра.
Илья в свою очередь вышел для знакомства с женихом матери лишь раз, буркнул сквозь зубы «здрасьте», что само по себе являлось у него высшей степенью одобрения. А на невыносимо длинную для его ушей тираду Грачевского о планах на совместное проживание, ответил:
– Как угодно, – и равнодушно отвернулся, собираясь уйти.
Эрнест же Юрьевич допустил ошибку, предложив неосторожно Сашенькиному сыну на прощание:
– Да ведь вы, Илюша, тогда сможете и жениться.
Вот тут Илья мгновенно взорвался, и выразил излишне эмоциональное пожелание: скорее удавиться на собственных шнурках, чем позволить постороннему бабью отравить себе жизнь. Лучше он навечно поселится в аду, чем на один день в райских кущах с дурой-женой! Грачевский возразил, что необязательно ведь с дурой, а Илья только свирепо посмотрел и сказал:
– Живите, как хотите, я не пропаду.
Грачевскому отчего-то показалось, что и впрямь не пропадет. Зато так не показалось Сашеньке. И вот затеяли обмен и переезд. Но, разумеется, после выздоровления генералиссимуса. Пока же Эрнест Юрьевич даже не навещал Сашеньку, хотя она жила в соседнем квартале, опасался оставить Вилли одного. На Каркушу он тоже не надеялся. Тот, похоже, удручен собственным горем, и может проявить невнимательность. Вдруг затеют на пару групповое самоубийство?
Вилли слушал эпопею, сочувствовал Грачевскому, но думал о другом. О навечной утрате Леночки, о крахе всех своих трудов и упований, о бедных, обреченных крестоносцах, о мире, преданном на съедение Дружникову. О Каркуше, ищущем спасения, которое он уже не в силах никому указать. О скорой смерти Анюты, которую он сгубил, и которую все еще любит, хотя это теперь подло и стыдно перед памятью Лены. Вставать он более не желал, оттого, что незачем. Решил, вот так лежа и покорно судьбе, дожидаться конца.
Прошло еще три дня. И вот, пасмурным, поздним апрельским утром, к дому Мошкина держал свой путь человек. Одинокий, странный, он шел пешком от Удальцова к кинотеатру «Звездный», выбирая единственно ему ведомые дороги.
Он шел и читал окружающую его реальность по буквам и слогам, доступным ему одному. Все нити вероятных несчастий и происшествий, связей между нерадивым рабочим со стройки на углу и мешком с цементом в его неустойчивой тележке, автомобилем, разогнавшимся у «лежачего полицейского», встречным пешеходом и мигающим светофором, все он видел и прозревал от начала до конца. Чем начинается и чем закончится. И воздух кругом был полон смерти. Если бы только люди знали, как же ее много в обычных вещах! Может, тогда бы они не гибли столь часто и столь бессмысленно. Поскользнувшись на льду, под колесами лихача-водителя, от плохой проводки и случайных пожаров. Но он-то видел все, и мучился своими видениями. Оттого не выходил из своей комнаты по доброй воле, где смерти не было почти совсем, даже и в электророзетках, и где скелеты не смотрели на него из затемненных окон. И дело вовсе не в агорафобии, какая к черту агорафобия, не боится он ни закрытого пространства, ни открытого. Он вообще не боится ничего, кроме смерти. Да и ее не боится тоже. Он страшился лишь переходного процесса в мир иной, умирания и присущей ему боли, возможно, долгой. Оттого постоянно мучился от своих страхов, но на самом деле не боялся ничего и никого. А его способностью разложить любую настоящую и грядущую реальность по соответствующим им вероятностям, эти псевдострахи только питались в рост. Он вообще, сколько помнил себя, жил среди страха. Его опасался даже родной отец-генерал, дивился противоестественным талантам сына, – отец-то и привел его в раннем, четырнадцатилетнем возрасте в спецотдел КГБ, где его взяли на заметку. И носились с ним впоследствии, как дураки с крашенными яйцами на Пасху. Лишь мать, та одна его не боялась никогда, и была единственным человеком, кого он любил. Может, потому что и сама оказалась подобной ему, вернее, это он оказался подобен матери. Плоть от плоти и кровь от крови. Но теперь он не мог послать мать вместо себя, потому что ее жизнь ценил превыше своей. Пришлось самому покинуть берлогу и выйти в путь, но дело того стоило.
Наблюдателей у подъезда он засек сразу же и через пару мгновений знал и предвидел о них все. Что же, это не препятствие, главное препятствие у него впереди. Дозорные, впрочем, не обратили на него никакого внимания, ну, здоровый, высокий мужик, так и они не хуже, одет почти по-домашнему, спортивная куртка, синего с желтым цветов, кроссовки да теннисная повязка на голове, чтобы прохладный ветер не задувал в уши. Идет себе и идет.
На звонок к нему вышел Грачевский, забавный мамин ухажер и будущий муж, не самый плохой вариант. Только страшно занудный и склонный к велеречивому общению. Эрнест Юрьевич его немедленно опознал, но все равно, задал дурацкий вопрос:
– Илья, это вы? – и растерянно посмотрел на него, будто узрел явление Христа народу.
– Идите на кухню и не мешайте. И этого заберите, – Илья показал на сидящего в углу комнаты Каркушу.
Эрнест Юрьевич и Иванушка поспешно вышли вон. А Илья решительно и гневно ринулся к кровати, где покоилось равнодушное тело генералиссимуса.
Вилли слышал и дверной звонок и как Грачевский впустил кого-то в квартиру, но ему было все равно. Пока на Вилли вдруг сверху не обрушился настоящий ураган.
