Они вечно недовольные «потребители», потому что привычно «едят» все то, что предлагает такой незрелый родитель, но это часто совсем не то, что им действительно нужно, и потому недовольство – их фоновая эмоция. Они в вечном ожидании, что кто-то о них позаботится, решит их проблемы. Они будут оттягивать решение любой проблемы до последнего в надежде, что все разрешится само собой (то есть придет реальная или некая символическая мама и все сделает, все решит).
Даже во взрослом возрасте они накрепко привязаны к такой матери (или к тому, кто ее заменяет), потому что только в ее присутствии избавляются от тревоги и паники, возникающих от того, что вынуждены лицом к лицу встречаться со взрослой жизнью, а у них маловато опыта под названием «я справился сам».
Они всегда ощущают некую вину, потому что явно («я тебе всю свою жизнь посвятила, а ты…») или неявно приняли эту ее жертву и теперь не имеют права маму расстраивать, покидать, обижать, заставлять волноваться. Тем более что не так уж и редко такие мамы, зациклившись на своем ребенке, разваливают партнерские женско-мужские отношения. Муж, не выдержав конкуренции, уходит, не всегда умея все расставить по своим местам. И она остается одна, посвятив себя детям и подсознательно ожидая от них того же: посвящения ими своей жизни ей.
Как это ни грустно признать, такая мама неосознанно растит ребенка для того, чтобы он, вырастая, становился ей родителем, причем более подходящим, чем когда-то был ее собственный. И она хочет только одного – прожить хотя бы на старости лет свое непрожитое детство. Надо ли говорить, что ее непременно постигнет неудача.
Она была нежданным ребенком в многодетной семье. Той, которую никто не ждал, той, от которой «не удалось избавиться». Послевоенное время, голодное и несчастное. Она была регулярно бита отцом, нелюбима братьями просто потому, что лишняя, никому не нужная. Ей так много выпало страданий и унижений, что она, конечно, мечтала только об одном: быстрее повзрослеть. И потому, когда у нее родилась дочка, она направила на нее весь свой потенциал любви и заботы, которых ей так не хватало в детстве.
Пока дочь была совсем малышкой, как-то удавалось ощущать себя хорошей матерью, но потом надо было выходить на работу, обеспечивать семью, еще и потому, что с отцом девочки отношений выстроить не удалось. Она старалась работать много и хорошо, чтобы у них все было, чтобы ни в чем не нуждаться. Но дочка почему-то все время болела и лежала по больницам.
«Ты что, не понимаешь, я же не могу лечить тебя и сидеть с тобой, я же должна ходить на работу!» – говорила она захлебывающейся от слез дочери, снова и снова оставляя эту кроху в больнице, стараясь этими словами хоть как-то унять и без того колоссальную материнскую вину.
Она старалась изо всех сил и покупала дочери новое (шерстяное!) дорогое платье, но та капризничала, чесалась от колючей шерсти и хотела ходить только в старом фланелевом.
Когда дочка выросла, она отлично научилась скрывать от мамы, от всех и от себя самой горе, страх, одиночество, она научилась никого не расстраивать, радовать окружающих, несмотря на постоянную боль и не оставляющий ее много лет страх покинутости, живущий у нее внутри. Она стала медработником, чтобы никогда не оказываться в больницах с той, бесправной стороны.
Мама, к сожалению, так и не смогла пережить ее замужества и рождения внучки, возможно, в тайной надежде желая, чтобы выросшая дочка начала отдавать ей всю заботу и любовь. Ей было трудно смириться с тем, что сейчас все это достанется другим – мужу и детям.
Она умерла год с небольшим спустя, оставив дочку двадцати с небольшим лет снова одну. И той снова предстояло справляться с жизнью самой, опираясь только на саму себя, как когда-то в бесчисленных больницах.
Ее страх покинутости от того, что мама уже окончательно оставила ее, конечно, никуда не ушел, просто трансформировался. Она, как и раньше (а возможно, и больше, так это было страшно – рано остаться без мамы), боится быть оставленной любыми важными в ее жизни людьми. К тому мучительному страху, к сожалению, прибавился еще один: «Я не справлюсь». И я ее понимаю: трудно справиться, когда ты даже не знаешь, кто же Ты такая, потому что мама замечала, растила и любила не совсем (или совсем не) тебя, а себя саму – маленькую, воплощенную в тебе, девочку.
Тип третий: «Ты мне должен»
Третий тип отличается от первых двух максимальной инфантильностью и минимальной осознанностью. Это, как правило, родитель, сам рано лишившийся взрослой опеки, выросший в детском доме, в чужой или неблагополучной семье, психологически совершенно неготовый к тому, чтобы иметь детей, но все же их имеющий. Его детская часть когда-то ранее (да и до сих пор) находится в таком неблагополучии, что все, что он может делать с собственным ребенком, – это только использовать, даже не пытаясь его понять.
Такой взрослый легко и без сомнений перепоручает свои родительские функции кому-то другому, чаще всего старшему ребенку, когда тот хоть немного подрастает. Дети получают совершенно однозначные послания – служить своим родителям. Любые их попытки иметь свои собственные чувства и желания воспринимаются как криминал, дети в таком случае немедленно объявляются жадными, эгоистичными, неблагодарными.
Ребенок должен думать только о том, чтобы родителю было хорошо. Желательно, чтобы у него не было ничего, к чему бы он был хоть сколько-нибудь привязан: ни любимых игрушек, ни друзей, ни мечты. Такой родитель желает безраздельно владеть этим детским сердцем. Еще и поэтому он часто дает ребенку знать, что мир враждебен, его никто «такого» не любит, и только он, родитель, заботится о нем, и потому ребенок должен платить ему безраздельной преданностью, благодарностью и любовью. По этому же поводу привязанность или тепло в отношении других членов семьи такой инфантильный родитель будет жестко пресекать, обесценивая и унижая их в глазах друг друга.
Очень часто такой взрослый будет жить в тотальном отрицании. Ребенок может болеть и страдать, но заметят это скорее другие взрослые: учителя, воспитатели, соседи. Такой родитель, столкнувшись с болезнью ребенка, раздраженно обрушится на него с обвинениями, потому что теперь придется самому взрослому за ним ухаживать, а не наоборот, как он к тому привык.
Такой родитель не будет защищать своего ребенка ни от унижений, ни от нападений. Он всегда будет подстраиваться под систему: школу, детский сад, соседей, родственников, религиозную общину, всегда в конфликте принимая сторону системы, а отнюдь не своего маленького, зависящего от него, близкого человечка. Ребенок всегда будет виноват уже тем, что система им недовольна и его бедной маме нужно стыдиться, бояться или напрягаться.
Инфантильный родитель либо сам будет использовать ребенка в своих сексуальных целях, либо будет жить в отрицании, не замечая, как это делает кто-то из членов семьи. При этом ему совершенно невозможно рассказать о происходящем, у него бесполезно искать защиты, утешения, поддержки. На вопрос, почему же они не обратились за помощью, дети отвечают: «Мне бы никто не поверил, на меня наорали бы, унизили, все было бы только хуже». Они даже с этим вынуждены справляться сами, калеча свою психику, расщепляя ее, отрезая от нее куски боли, отвращения, ужаса, чтобы как-то выжить, как-то справиться с тем, что невозможно понять и принять.
