Григорий Александрович, оторвавшись от чтения, снова убедился, сколь необходима мощная линия защиты от варварских набегов горских отрядов. И, пожалуй, следует отозвать с Кавказа де Медема, усердного, но неповоротливого, или употребить его в ином качестве. А всю власть передать знакомому по турецкой войне Якоби. Пусть генерал-майор немолод, но опытен в дипломатии и в торговых поручениях. В преданности же своей престолу Российскому он был много раз замечен в жестоких баталиях с турками, являя мужество.
Потемкин снова углубился в чтение военных рапортов и донесений, а когда поднял уставшие глаза, с удивлением обнаружил, что из-за портьеры пробивается свет. Он с удовольствием потянулся, встал и подошел к окну, сдвинул занавеску. В глаза хлынул яркий разноцветный день! На строящейся набережной хлопотали артельщики. Невский голый лед синел, отражая ясное небо. А на кончике шпиля Петропавловской крепости золотистой звездочкой снова сиял утренний луч!
3
Зимними вечерами, когда маленький Дамирчик, или Демьян, как назвали его по-русски, забирался на лежанку к бабушке, Мерджан, оставаясь с мужем в горнице, любила расспрашивать его о пребывании в Москве, о том, как он видел царицу и про всякие тамошние чудеса. Леонтий, как и жена, не торопясь полузгивал жареные тыквенные семечки и неторопливо вспоминал. Чаще всего говорил он о том, как командовал подчиненными, добавляя, а может, досочиняя некоторые подробности.
– Ну, повтори еще про царицу, – попросила Мерджан, подбросив в печь дубовых чурок, чтобы в ней дольше держалось пламя.
Леонтий, ладонью загребя со стола семечек, умостился на табурете и улыбнулся:
– Я же про это гутарил недавно.
– А мне любознательно. Может, упустил что-то, – возразила Мерджан, поправляя на плечах шерстяной платок. – Вся ночь еще впереди.
Леонтий сосредоточенно помолчал, собираясь с мыслями.
– Прошел, стало быть, великий праздник замирения с турками. И дождались мы дня, когда полковнику Орлову приказал главнокомандующий Потемкин возвратиться на Дон и набрать новую команду. Уехал он, а вместо себя назначил есаула Баранова. Уже осень в середине, уже гуси в небе кугычат, и снежок припорашивает, а мы все в казармах нудимся. Одно и знаем, что коней чистим-блистим, да фигуральные проездки совершаем. Мне тогда уже передали из войсковой канцелярии, что ты вернулась домой, да еще с малым сынишкой. Душа обрадовалась и невмочь разболелась. Хотел сбежать из этого рая принудительного, от муштры дурацкой.
– А этот самый Потемкин, он каков обличием? – вставила Мерджан, пока муж поправлял чадящий в светце фитилек.
– Да как тебе не соврать… Ростом великан, упитанный, белые штаны с черными сапогами носит и мундир, расшитый золотом, с лентами и орденами. А лицом приятный, круглый и розовощекий, только вот один глаз у него как будто не двигается. В аккурат перед праздником победы над турками, на смотру, он проезжал вдоль строя. И, поверишь, прямочко супротив меня придержал своего меринка, – глаз не оторвешь, такой конь! Должно, немецких кровей або венгерских. И глядит на меня в припор, пучит глаз. А второй, как ледышка, в сторону косит. Спрашивает, кто я есть и служил ли в турецкую? Так точно, мол, служил в полку Платова. «Ивана или Матвея?» – уточняет Потемкин. Я и растерялся! Вот голова, всеми войсками командует, а донских полковников по именам знает! Когда сказал ему, он Матвея Ивановича добром помянул. Похвалил, как мы на Калалы с крымчаками и турками бой вели, не дрогнули перед тучей их войска. Ну, и пообещал, сам не знаю почему, мне поощрение сделать.
– Это жетон серебряный, что в шкатулке?
– Он и есть к годовщине победы над Портой. Я опосля, когда в караулах стоял или не спалось, об этом человеке величавом много думал и пришел к тому, что все его почитают и притом боятся, как никого. Стало быть, он силу духа такую имеет, что навроде колдует людей. Не иначе! А, гутарят, службу начинал вахмистром в Преображенском полку. И до какой высоты досягнул!
– Погоди, он разве не из благородных? – удивилась жена. – Из простого рода?
– Это у вас там всякие мурзы, роды и беи, а у нас даже простолюдин во дворец царский вхож. Сказывал мне один повар, что в царских покоях в Коломенском дворце служил, дескать, самый главный ученый на Руси был из архангельских купцов либо мужиков. Фамилия у него чудная: Ломоносов. Так этот самый мужичок за пояс всех заткнул – и французов, и прусаков, и шведов. Правда, зараз он помер. Вот и я хочу к наукам притянуться. В Москве будучи, читал. И Библию, и книгу про военное искусство.
– Я тоже бы читала, меня мать-русинка научила. Ты попросил бы у родственника нового, у супруга Марфуши, хоть одну книжонку. Вот и будем читать вслух, по очереди.
Леонтий вздохнул. Он до сих пор не мог простить обиды, затаившейся у него на сестру и мать, сыгравших свадьбу в его отсутствие. Не за красавца Касьяна пошла его сеструшка, а за овдовевшего полковника Стрехова. Игнат Алексеевич, нечего сказать, был офицер храбрый и почтенный, но возрастом превосходил невесту в два раза! Дочь у него, калечка, была старше Марфуши. И когда приехал Леонтий из Москвы, долго она не шла в родительский курень, избегая объяснения с братом. Он-то знал, что любила она по-настоящему своего бывшего синеглазого ухажера. Но когда всё же их встреча состоялась, и увидел Леонтий родное лицо сестры, с повинной хмурью в глазах, не стал ожесточаться. И слова Марфуши, что супруг ее – человек хороший и непридирчивый, любящий ее, принял на веру. Родная кровь все пересилила…
– Вот придет сестрица, сама ей и напомни, – отозвался Леонтий и помолчал, обретая прежний настрой. – В декабре, стало быть, поднимают нас по тревоге. Велено от Потемкина сниматься, грузить на подводы пожитки, седлать лошадей и скорым маршем двигаться на Калугу. За два дня до этого города добрались А там есаул разбил нас на четыре эстафеты. Одни в деревушке Алешне, следом – в сельце Титове, меня со взводом – в Посошках, а сам Баранов с оставшимися – в Калуге. Оповестили нас, дескать, совершает государыня путь на юг. А мы, донцы, должны ее поезд партиями встречать, брать под конвой и передавать по эстафетам. Целую ночь на холодюке лошадей мордовали, ждали с часу на час. Я по такой причине и глаз не сомкнул. Утром фельдъегеря промчались, за ними курьеры и военные. Вплели мы в гривы ленты, зеленые мундиры нарядили, усы подкрутили. И вот кареты подъезжают. Одна другой краше. Четвериком и пятериком запряженные, а конечки откормленные, ходкие. Подскочил ко мне полковник пучеглазый, расставил нас по обе стороны дороги. Насчитал я ажник двенадцать карет, а в какой государыня – неведомо. Тут полковник еще сильней таращит глаза и показывает на большую карету с гербом. Поравнялись мои козаки с нею, поехали. Ну и я с правой стороны. Вдруг замечаю, поезд сбавляет ход. Останавливается царская карета, сама царица дверку откидывает и по ступеньке спускается. Мы как раз по лесной дороге ладились. Я ее сразу угадал! В Кремле запомнил. Только теперь одета она была в соболиную шубенку, а волосы были гладко зачесаны. Обликом такая же, величавая, – у меня аж дух заняло! Айдан мой будто почуял чтой-то и давай с ноги на ногу перепадать, как учили в Коломенском на выездке. Тут царица и поворачивается. И, поверишь ли, идет ко мне. Что делать? Слазить на землю аль нет? Слезу – конь мой станет, не удостою чести императрицу – нагоняй получу, а то и разжалуют. Оборачивается матушка-государыня к прислуге, приказывает ей. Я не расслышал. Потом и ко мне обращается: «Ты козак?». Я, как требовали в команде, во всю грудь гаркнул: «Точно так, Ваше Императорское Величество! Сотник войска Донского Ремезов». – «Сдается мне, где-то я тебя видела», – говорит она и прищуривается. Меня как варом обдало. Молчу, и она молчит, припоминает. Подносит ей слуга корзинку с яблоками. И Ее Императорское Величество, нисколько не страшась, подступает к моему буйному конику и подает угощенье. И шельмец мой перестает плясать, опускает голову, как вроде благодарит, и берет яблоко аккурат губами, чтоб ручку царскую не повредить. «Хорош конь, умом быстр, – хвалит государыня и снова антоновку подает, а гривач мой знай себе уплетает. – Бывал в бою?» – «Точно так! В бою его и добыл. Я на нем зайца догоняю…» Тут она голову поднимает и восклицает так, что я обомлел. «Узнала я тебя, голубчика! Это ты едва мою карету не опрокинул, когда я летом из Царицына ехала? Дикарь! Ты, ты…» Я смекнул, что сдуру проболтался. Ну, и осмелел. Деваться некуда. «Было такое, Ваше Императорское Величество. Гонял я косых по лесу. Без того конь силу в ногах теряет. Извольте помиловать, не умысла ради было сие…» Она покачала головой и улыбнулась. «Женат? Детишек завел?» – «Обзавелся и женой и сыном». – «Скучаешь небось?» – «Дюже скучаю. Год в разлуке». – «Ты в любовных делах усердствуй. Пусть молодка побольше рожает детей козацких, воинов наших». – «Рад стараться, Ваше Императорское Величество!» Тут она с пустой корзинкой отошла, придворные засуетились. И поезд царский далее тронулся. В Калуге принял эстафету есаул. Получили мы благодарность за службу, а на другой день двинулись маршем до Тулы. Там встрелись со сменщиками, с Дона прибывшими. Передали новым конвойцам скарб и кафтаны зеленые. И погнали лошадей на родину. Летел я домой, души не чая.
