Научился этому искусству, читать книги у стеллажей, недавно совсем. До этого не мог избавиться от желания немедленно схватить приглянувшуюся книгу и, зыркая по сторонам из-под кустистых бровей, рваться к кассе. Прорвёшься к кассе и ещё раз по сторонам посмотришь, оскалив клыки и подняв шерсть на загривке: всё ли взял, что хотел? Не упустил ли чего нового про калийные удобрения? А?! Нет, вроде всё успел захапать. Достаешь ассигнации, дёргая и распуская зубами узел на бархатных искристых шароварах. Вокруг лежат в беспамятстве книжные консультанты. Старший консультант ещё сипит у энциклопедий, выгибаясь в дыму зачинающегося полымени.
А утром встаёшь в разорванной рубахе, голова от «Эпитом» Корнуэлла болит-ломит, пелена с глаз спадает, и смотришь на новую книжную груду в кабинете. Домашние бродят по комнатам, глаз не поднимают, только губы поджимают. Опять, значит, в книжном был, наш-то. Опять натащил не пойми чего. А на душе в этот момент у меня ох как стыдно, темно и нехорошо. Головой мотаешь перед зеркалом, клянёшься, что в последний раз, в самый последний разочек. Что станешь лучше с этого момента… Что впредь… Со стоном идешь в людскую, просишь щец налить да хлебушка дать. В тяжёлую стопочку желтоватую льют тебе казённого зелья из штофца. Хлебаешь щи, отмокаешь душой с полотенцем тяжёлым серым на шее, потом мосол грызешь, потом пальцем в мозговую кость, сопишь, вздыхаешь.
Сядет рядом сердечко моё разлюбезное, говорит певуче-плачуще:
– Ты б больше не ходил в ту книжную-то яму пыльную, себе на погибель, нам на позор, ведь люди окрестные смеются с тебя глядючи, семью нашу позорят… Ты вот как: ты перемогнись, что ль, перетерпи тягу-то свою, не неси к нам в углы погань эту, плюнь, разотри, подойдут к тебе дружки-то твои, станут звать на новинки книжные глядеть, а ты и не ходи! Не ходи, ясный наш! Не губи себя! Стыд-то какой – меж страниц в книги заглядывать, обложки пальцами разводить! Давай лучше на пати сходим, а?! Как люди хрестианские под «Си Ар Ди Кемикл» вспеним!
И в плечо уткнётся носиком своим, красным от слёз и прежних клубных пристрастий к горящему в стакане рому с сахаром.
Поэтому теперь изредка зайду, полистаю и, твёрдо ступая как по болотной гати, выхожу. Шапку нахлобучу, и в сани.
А ещё вот подумал я. Вот книжки эти про чародеев и оборотней, и про прочую жизненную правду. Их ведь с голодухи пишут. И подворовывают в писанине этой у зарубежных авторов; те же описания всякие воровали из книг про следствия над европейскими ведьмами да колдунами. Фактически, покупая очередную фэнтези, человек читает результаты пыток невиновных, несчастных людей. И не просто читает, а ещё и платит за это. Кого-то в тумане и сырости резали, прижигали, вешали, топили, загоняли колья кому-то в тело, кто-то бился на дыбе, бредил, кусал губы до крови, признаваясь в кошмарах всяких, в оборотничестве, в том, что человечину в образе волка жрал, и Сатану вызывал, и совокуплялся с жабами. А теперь какая-то сволота всю эту кошмарию аккуратно литературно обрабатывает и хреначит свои тексты, чтобы новые трусы купить для похода в ресторан с Хачатуром Леонтьевичем.
Хорошо ли это? В нравственном смятении я.
Тексты
Вот читаешь, к примеру, какие-то тексты. И видишь, что у одного автора мысли в тексте бредут, как колонны военнопленных по сгоревшей столице империи. Стройно бредут, неторопливо, нашивки, эмблемы, кое-кто и знаки различия не спорол. Автор едет перед колонной верхом, в парадной каске, смотрит прямо перед собой, на эполетах мраморная пыль и жирная копоть. Седой адъютант, тряся контуженной головой, кричит беззвучно.
У другого же текст как заседание трибунала где-то под Падуей, в году, скажем, 1567-м. Все очень дисциплинированно, но с огоньком таким. Автор водит пальцем по пергамену, посматривая на угольки поверх массивных очков.
У третьего – ежата бегут за зайчатами.
У четвертого мысль одна, но он её так гоняет шваброй по подвалу, что за облезлой и не уследишь.
Пятый химичит, смешивает то одно, то другое, и зеленый ассистент волочит по кафелю за ноги предыдущего дегустатора.
Шестой дрессирует визжащие соображения в клетке.
Седьмой ведет в ночи протокол допроса целого табора цыган, подпевая у пестрых кибиток наиболее удачные формулировки.
У кого как, короче говоря.
А у меня шапито на пустынном берегу, я дубасю в барабан, не очень тактично прижимая к поясу свободной рукой чумазую мальвину, холодный песчаный ветер с холмов рвет ленты и шарики.
Ястреб дальних морей
Размешивая ложкой тюрю в щербатой миске, люблю просвещать вверенную моему попечению молодёжь. Экономно кроша луковку в котелок, рассказываю детям про райское житьё у Белого моря или на Соломоновых островах. Хочу внушить им тягу к перемене мест, кругосветным путешествиям и скитаниям по пустыням и каменистым россыпям. А то уже не протолкнуться в помещениях. Концентрация юношества заставляет меня плохо спать и запирать дверь спальни на два оборота ключа.
В воспитании использую ряд педагогических приёмов: бешено вращающийся глаз в кровавых прожилках, сплёвывание табачной жвачки на пол и набор раскрашенных фотографических карточек из Нагасаки. Иногда привлекаю классику, хранимую в отсырелом чемодане с химической надписью: «Балтика помнит!»
Сегодня, например, зачитал всем притихшим за вечерней трапезой такие строки:
«Мать пристроила его юнгой на корабль, и в десятилетнем возрасте он отплыл в голландские владения Ост-Индии, где и скитался двадцать лет. Морщины его желтоватого лба хранили тайну страшных испытаний, внезапных ужасных событий, неожиданных удач, романтических превратностей, безмерных радостей, голодных дней, попранной любви, богатства, разорения и вновь нажитого богатства, смертельных опасностей, когда жизнь, висевшая на волоске, спасали мгновения и, быть может, жестокие действия, оправданные необходимостью».
– Кто это, деточки мои любимые, кто это тут так описан? А? А?! – используя приём «кровавый глаз», спросил я у домочадцев, по-змеиному водя головой над липкой клеёнкой. – Что за ястреб дальних морей?!
Домочадцы, дожидаясь сладкого, заблажили, торопливо крестясь, что-то там про Конрада, про Лондона… Один пискнул про Мелвилла и упал со стула от мозгового напряжения.
– Гобсек это, родненькие! – хрустнул я яблочком. – Бальзак Оноре так молодость старичка Гобсека описал. Теперь вам понятна внутренняя драматургия этого литературного героя?! Не слышу бодрых ответов! Перед нами же финансовый Овод и процентный капитан Немо, брошенный судьбой в парижские берлоги. Гобсек, может, без моря задыхается, бьётся сердцем о рёбра мостов! Как левиафан… Ему бы с фрегата командовать захватом конвоя с какао и опиумом, ему бы в Нельсона палить с вантов при Трафальгаре, негров у Гаити топить да по марсовым матросам стрелять в тифозном бреду из ружья, ему бы хлебать пену у мыса Горн, – а он, как Верка-модистка, за долю малую у левых барыг вещи принимает в парижской вони и слякоти… Вот где гобсековская трагедия! А не в какой-то там жадности. Его страсть-любовь обожгла в Ост-Индии, его белотелые голландцы мучили своими картофельно-капустными рожами, он туземок ласкал руками в наколках и перстнях, он спал с ножом в зубах! А теперь векселя учитывает у спекулянтов, графинь с полюбовниками терзает, особняки выкручивает. Драма… Согласны со мной, деточки, да? Да?! Встать! Стоять смирно! Сесть! Встать! Сесть! Встать! Всех под брезент! В казематы строем! Сгною! Ногу тяни! Арш! Разорву! Раз-два! Раз-два!..
