Я бы, конечно, пошёл чуть дальше Элиота в развитии взгляда на Барабаса как матёрого юмориста, но чего-то опасаюсь.
Шинель
Что-то меня вся эта ситуации подзамутила. Не могу чётко сказать, чем именно, но подзамутила.
Всё в этой истории как-то зыбко, стыдно, туманно (извините) и неправильно.
Как и в самой повести г-на Гоголя. Редко найдётся такое произведение в нашей зализанной классической литературе, которое было бы столь неверно истолковано большинством читателей.
Хотя последнее слово предыдущего предложения – оно, в принципе, мало применимо к нам. Когда мы эту «Шинель» последний раз читали? В каком состоянии находились? Что осталось в нашем сознании после торопливого школьного перелистывания? Тоска, тоска, тоска и жалость к «маленькому человеку», который что-то там шебуршится в картонной своей коробке, высовывает носик из-под крышки, блестит глазками-бусинками заплаканными. С детства меня призывали обратить своё сердце к подобному созданию, отломить этому человеку-хомячку сырку, гладить его, дуть в ушки и пр., что называется ёмким словом «жалеть».
И я, вообразите, жалел. И все жалели. Зазяб наш воробушек без шинельки. Чижик наш пыжик помре в питерской сыроватой мгле. Жалеть подобного рода убогих у нас демонстративно принято.
Сейчас я просто хочу всем напомнить, что А. А. Башмачкин был титулярным советником (по-армейски – штабс-капитаном). А значит, имел, как минимум, личное дворянство. Хотя, скорее всего, имел А. А. Башмачкин дворянство уже с рождения, раз мама у него была «чиновница», то есть жена чиновника. Крёстным у Акакия был, на минуту, столоначальник Правительствующего сената И. И. Ерошкин (сейчас бы такой крёстный многим пригодился). Крёстной была дворянка, «жена квартального офицера», А. С. Белобрюшкова. Чувствуете, как постепенно рассеивается зыбучий образ голодного сиротки, воспитанного канцелярскими крысами себе на потеху и для подшивки дел?
Дворянин, чиновник такого класса, что давался при выпуске из привилегированных высших учебных заведений, по-армейски штабс-капитан, А. А. Башмачкин остро нуждается в деньгах. Они ему очень-очень нужны. Жалованье чиновники в России всегда получали небольшое. Государство экономило на своих цепных псах, справедливо полагая, что вверяемая псам паства должна быть посообразительней и социально ответственно внести лепту в псовый прокорм.
Вот и А. А. Башмачкин не шиковал на 75 рублей серебром в год, но взяток ему не предлагали, и Башмачкин решил подголадывать. Конечно, случай для Петербурга не уникальный. Вон, посмотрите, идёт, качаясь от голода, ещё один литературный титулярный советник Макар Девушкин из достоевских «Бедных людей». Завернувшись в истёртый половик, индевеет на перекрёстке ещё один титулярный – Карамазов-старший. Чеховский доктор Дымов (титулярный советник тож) тянет руку к прохожим, собирая на пропитание… Хотя нет, Дымов работает на двух работах по больницам, содержит жену, именуемую деликатно «попрыгунья», кормит-поит целую ораву художников. Девушкин пытается как-то помочь совсем уж запутавшимся. А Карамазов-старший… да что говорить о Карамазове-старшем! Выходит, только один Башмачкин шарится по белым ночам без денег, еле передвигая ноги от унижения.
Мог бы, конечно, уехать в провинцию и стать там ого-го-го-го! И ещё раз допишу для внятности: го-го-го! В каком-нибудь Усть-Боговдохновленске, пожалуй, стал бы первым женихом и столичной штучкой. Видным сановником! Любимцем дам купеческого состояния. Сперанским! Стал бы несколько поразвязней, румянец на провинциальных воздухах и сметанах заимел бы. И деньги бы появились! Поверьте, я знаю, о чём говорю. Какой бы ты ни был честнейший человек из Петербурга, какой бы белобрысенький проборчик ни носил на некрупной ушастой голове, как бы тебя ни терзали прежние сослуживцы, обидно обзываясь и плюясь бумагой из трубочки, а только ступил на провинциальную землю и – о чудо! Кель манифик метаморфоз! Вот ты принимаешь каравай на вокзале, вот тебя везут в номер-люкс, вот ты уже в «Кайене», вот ты уже при деле, тут тебе и землеотводы, тут тебе и акциз!..
Дальше больше! Это я уже в запальчивости кричу, размахивая курительной трубкой. Вот первый конверт, вот поднос с гульденами, вот и домик в два этажа в тенистой липовой аллее. И вот сидишь ты на коленях у сдобницы эдакой первогильдейской, покоишь свою государственную голову меж её естественностей, обтянутых шелками, и тихо улыбаешься, глядя на яхточку у тикового причала.
А ещё, конечно, можно было на Кавказ напроситься, в тифлисское наместничество, на линии. Там было бы даже интереснее, в рамках восстановления Северного Кавказа. Просяная буза, бурка, кормовые и приварочные, бешеные тыщи, валяющиеся в грязи, басалайской выделки шашка на тонком ремешке под погон, точёные кунаки, резня на лукавой свадьбе впотьмах, алла-илла, алла-гу, нападение на почтовый конвой, Анна 4-й степени, ранение, кислые воды, немка с зонтиком, перекинутая через седло, кудрявое небо, шампанское, лихая отставка, Крым, горький миндаль и кресло-качалка на балконе.
Или по морскому ведомству. Майорка. Сочность Сицилии, Бискай, интриги в константинопольском порту, спасение одалисок, перестрелка со шпионами в Констанце…
Но А. А. Башмачкин никудашеньки не едет. Потому как и не человек он вовсе. А какое-то лютое питерское обморочное явление. Худосочная совесть, целью существования которой является стремление жалобить и внушать очевидцу сострадание.
Почему жалость? Почему сострадание? Это у питерцев спрашивайте. Они Акакия Акакиевича даже в одежде копируют, особенно осенью, особенно девушки. Увидишь в мороси сутуловатую фигуру, смутно напоминающую Плюшкина в зелёном пальто, с деревянными бусами и в накинутой бахромчатой шали, – смело утверждай, что перед тобой приличная питерская барышня из коренных пробирается в библиотеку, прабабушка – фрейлина (других прабабушек в Питере не водится), остальные предки – контр-адмиралы и бароны. Кто до революции собирал навоз в Санкт-Петербурге, совершенно непонятно. Не иначе проштрафившиеся с графами фрейлины.
А. А. Башмачкин – морок, высасывающий здоровье и жизненные силы у окружающих.
«И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья…»
Вот он – признак того, что где-то тут прошмыгнул мышью Башмачкин-вампир.
Сам-то он никому шибко не стремился помогать. Подсобил ли он какому ходатаю, вдовице какой, кому-нибудь? Нет. Потому как погружён в абсолютный эгоизм неудачника. Мочит свой хлебушек в стылой невской водичке и трудится ксероксом. Как и любой эгоист-неудачник, не видит он вокруг себя вообще ничего, нет России, нет её жаркого, годного на всё тела, просто взывающего: ну, хоть что-нибудь сделай уже, а?! Нет ничего вокруг для Акакия. Есть только насморочная, шмыгающая, кряхтящая дорога в департамент.
Задумайтесь: а превращение Акакия в агрессивного мертвеца, настоящего упыря – это вам как? Не смущает вас, что Башмачкин начинает связно говорить по-человечески, только став ходячим мертвецом? Не наводит на кое-какие мысли? Кем же он был при жизни, раз что-то живое появляется в нём только после кончины? Ну, разве хороший человек, страдающий и искупающий человек, человек верующий, может превратиться в живого мертвеца?! А?!
