Тут ведь какое дело. Выбор, говоря по совести, не очень большой. История театральных кукол знает несколько способов их управления. В Китае были куклы, которыми управляли «с помощью жидкостей», например. Не представляю как. И не знаю, хочу ли я это представлять.
А так, в милой повседневности, выбор у куклы невеликий. Или марионетка на нитках – и тут стоны про манипуляции, невнимание и адскую хитрость кукловода. Или тебя насаживают на властную руку как перчатку. По локоть. И ты с выпученными глазами даже не знаешь, что сказать, когда в тебе пальцами шевелят.
Есть, конечно, куклы, которыми палками управляют. Тоже, знаете, как-то…
И вот сидишь, значит, делаешь вид, что выбираешь между способами существования. Строй себе подбираешь по нраву.
Эллада Собакевича
У моего любимца Собакевича в зале был портрет «героини греческой Бобелины, которой одна нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные…».
Собакевич у нас рисуется каким-то кряжистым ретроградом, противником прогресса и просвещения. Прижимистым таким консерватором, человеком без фантазии. Сквалыжным деспотом. А я с этим не согласен. Михаил Семёнович Собакевич у себя на стенах дома своего крепкого держал не какие-то бессмысленные пасторали или, господь обереги, жанровые сцены русской старины. На стенах у него были развешены портреты героев греческой революции. Сплошь греческие националисты и борцы. Натуры сплошь отважные, опасные, восторженные и кровожадные. Отчаянные романтики, кстати. Специфические, конечно, но романтики.
«Маврокордато, Колокотрони, Канари, Миаули», – перечисляет Николай Васильевич.
Вот такие персонажи у Собакевича на стенах, а Собакевич на стены абы кого не вешал. У него промеж греков висел кумир России князь Багратион, не выдерживавший, впрочем, размером своего изображения конкуренции с освободительными греками.
Ну, это как если бы у главы районной управы на стене висел бы портрет Че Гевары, а рядом вывесил бы руководитель ячейки «Единой России» изображения лидеров «Сандеры Люминозы». А промеж этого великолепия ютился бы наш свирепый, но сухощавый властелин.
Помещик при Николае I был государственным служащим, кстати. Ему форменный мундир полагался с фуражкой и кокардой.
Кто эти люди, что на стене у справного русского медведя висят в «Мёртвых душах»?
Канари – это Канарис Константин. В ночь с 6 на 7 июня 1822 года атаковал на самоубийственном брандере флагман турецкой эскадры. В результате 84-пушечный флагман взорвался, погибло 2000 турок вместе со своим адмиралом Кара-Али. Всё в огнях было, в дыму, в центре Канарис, «потрясавший чьей-то оторванной рукой». В 1826 году опять брандерами атаковал турок у Модона и сжёг двадцать кораблей падишаха. Потом будет греческим премьер-министром – два раза.
Миаули – это Миаулис Андеас Вокос. Простой греческий паренёк, начинавший матросом на какой-то утлой посудине, а закончивший тем, что несколько раз побеждал военно-морской флот Турции. Матёрейший специалист по набегам, захватам и рейдам. Когда его заперли в гавани вражеские корабли, в очередной раз поднявший мятеж Миаулис взорвал свой фрегат, а сам на оставшемся кораблике пошёл на прорыв «с саблей в зубах». Впоследствии первый командующий ВМФ Греции.
Маврокордато – это Александр Маврокордатос. Главнейший организатор восстания, давшего Греции встревоженную независимость. Подслеповатый бывший секретарь ходил в атаки при обороне Миссолонги. У Делакруа есть картина «Скорбящая Греция на развалинах Миссолонги». Развалины образовались из-за того, что турки город штурмовали, а греки взрывали себя вместе с укреплениями. Маврокордатос уцелел, впрочем, чтобы схлестнуться вскоре со своими бывшими товарищами по борьбе, такими же романтиками. Потом стал агентом британцев, успокоился, но навыков не утратил.
Колокотрони – это Теодорос Колокотронис. Полевой командир такой яростной ненависти ко всему живому, что если можно было б его в клетке держать, то держали бы в клетке. Убийц своего коллеги по борьбе замуровал в стену живыми, как отцеубийц, или что там он ещё приговаривал, не знаю. Ходил в каске с конским хвостом, волосы почти до пояса, рычал и топал. Загрыз собаку однажды. Чужую.
Ну и, наконец, Бобелина – это моя давняя любовь, Ласкарина Бабулина. Пиратского направления молодая вдова, героиня греческой революции, почётный адмирал российского флота. Как я понимаю, первая и единственная дама на этой должности. Лично командовала эскадрой, всё топила, всё жгла, боролась до исступления с османами. Как и полагается героине такого плана, застрелена своими же из пистолета в красивую грудь во время некрасивой истории. На портрете Адама Фриделя изображена с корзиной цветов, пленительная до крайности.
О чем грезил Михайло Семёнович, глядючи на такие портреты? Что представлялось ему, что являлось перед внутренним взором? А ну как море пенное, острова, сабли, пороховой дым, паруса и крики «На абордаж!»? Сидит такой Собакевич в центре империи, откуда куда ни скачи, куда ни кати колесо – всё Россия, и края ей не видно, щурится, а сам мысленно кричит, захлёбываясь в солёных брызгах: «Таласса! Койне айрена, Эллада! Свобода!»
Поэзия
Реакция многих людей на убийство Немцова в последний день начала выливаться в некую поэзию.
В этой поэзии много и от комсомольских собраний, и от стихов Ахматовой.
Который раз слышу за последние сутки:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
Это стихотворение прочитали мне раз пять разные люди. Вот, мол, кровушку как любит русская земля, на снегу… двадцать восемь штыковых… другу. Вот и Немцов так же, на снегу, а ты не сказал о нём что-то хорошее… Россия такая. За неё погиб, огнестрельных пять!
Стихотворение это Анна Андреевна, по её собственным уверениям, написала после казни Гумилёва. Гумилёва убили. И Анна Андреевна скорбит о поэте и человеке Гумилёве.
Анна Андреевна умела скорбеть, не всем это идёт, а Анна Андреевна скорбеть умела. В «Реквиеме», который мне тоже одно время читали каждую неделю актрисы филармоний с экрана ТВ, Анна Андреевна скорбит особенно сильно и в третьем лице.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
То есть помолиться надо не о сыне, не о муже, а помолиться надо о ней, о той, которая скорбит. Она скорбит, мы молимся за неё, муж – в могиле, сын – в тюрьме. Особый жанр.
В «Реквиеме» же:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе… не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
О жертве смертной протокольное «уводили тебя на рассвете» и душевное «на губах твоих холод иконки». Всё остальное – это образы неких плачущих детей, а дальше уже про скорбь – за тобой, как на выносе, шла, не забыть, выть, как стрелецкие женки…
