Вы помните, меж нами жил один весёлый крокодил…
Он мой племянник. Я его любил, как сына своего…
Увлекся пением. Как можно удержаться?
О, этот сад! Ужасный сад!
Его забыть я был бы рад,
Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей…
Просто немного прожектор сбился. Поэтому и «Цыганский барон» прорезался.
Совместными усилиями с Елизаветой петь перестал, прожектор снова поставили.
Как писал Ф. М. Достоевский: «Стоял большой жестяной ящик в виде как бы ванны, накрытый крепкою железною сеткой, а на дне его было на вершок воды. В этой-то мелководной луже сохранялся огромнейший крокодил, лежавший как бревно, совершенно без движения и, видимо, лишился всех своих способностей…»
Крокодил, который «видимо, лишился всех своих способностей». Видимо.
Для доказательства обратного потребуется много сил.
Калигула
Завершая интеллектуальное растление несовершеннолетней Елизаветы Шемякиной, выдал ей для наслаждения «Незнайку в Солнечном городе».
Этой книжке не повезло в сравнении с её соседками – первым «Незнайкой» и «Незнайкой на Луне». Для меня основная прелесть «Незнайки в Солнечном городе» заключается в том, что в мире идеальных и чистых сверхкоротышек живут такие коротышки, которые со знанием дела могут дать имя Калигула ослу из зоопарка.
То есть среди всего этого бланманже коротышечного города Солнца есть кто-то, кто в курсе специфики образа Калигулы и может дать его имя ослику.
Фрекен Бок
Да, чтобы два раза не вставать.
Карлсон в Швеции не так популярен, как в России. Не знаю почему. Догадываюсь о причине, но ничего категорического сказать не могу.
Меня в «Карлсоне» (понятно, что сейчас слушает несовершеннолетняя Елизавета Шемякина?) очень радует то обстоятельство, что фрекен Бок – тёзка личной поварихи Карла XII, которую мы захватили в плен под Полтавой, а она оказывала при этом яростное сопротивление и драгуну Помялову сломала два ребра, а драгуну Сырову выбила зуб.
Мне во всех фрекенбоках нравится их валькирность и преданность делу.
Толстой и Фет
Как нам всем хорошо известно, у знаменитого младшего счетовода Порфирия Фета был какой-то однофамилец – поэт Афанасий Фет.
В отличие от знаменитого Порфирия, Афанасий очень много писал. И стихов, и трудов по практическому сельскохозяйственному изготовлению хлебной водки, и писем понаписал вагоны, да ещё, неугомонный, воспоминания оставил. До того ревновал Афанасий к славе великого Порфирия Фета, что все свои творения публиковал и даже получал за это деньги. Конечно, полностью затмить Порфирия Афанасию не удалось, и стихи его из-за этого были «проникнуты тонкой грустной лирикой журавлиного клина».
А я человек такой – попались мне в руки воспоминания этого самого Афанасия Фета, я и стал их внимательно, как у меня водится, читать с карандашом, иронично выгибая соболиные брови свои в различных мемуарных местах. Скажу прямо: окажись у меня в лапах сам поэт Афанасий, уже через час мы сидели бы с ним за одним столом, я бы курил, глядя в окно, а он подписывал бы чистосердечное.
Прочь мечты. Приходится работать не с живыми людями, а с бумагами.
Только что прочитанное у Фета заставило меня кричать и пить воду одновременно в течение получаса.
Перехожу к сути. Дружил Афанасий Фет со всеми подряд – такой уж был характер у человека. Поэтому никто не удивлялся его дружбе с графом Львом Николаевичем Толстым. Который тогда ещё не был маститый морализатор и кудесник, а был 29-летний молодой талантливый автор с кудрями до плеч.
И вот сидит грустный Афанасий в гостях у талантливого молодого Толстого, который только что вернулся из физкультурного кружка, в котором поднимал гири и прыгал через «козла»: свежий такой ещё, холостой граф, брат Николай Николаевич при нём. Пьют коньяки, беседуют про скорую отмену крепостного права, касаются отношений полов между собой, короче, безумствуют и сверкают гранями.
И заходит на квартиру к Толстым некто Осташков, известный охотник на медведей, живая легенда. С порога начал: «Поедемте на охоту, господа, зима уже, а мы всё на нормальной охоте не были, поедемте, а, убьём медведей всяческих, а то мне они уже буквально снятся по ночам, будоражат и манят, окаянные! Медведицы стали сниться, до того дело дошло… Поедемте и всех поубиваем!»
Конечно, все гости решительно кинулись в дверь, начать немедленно охотиться. Унылого Фета с собой почему-то не взяли. Оставили на квартире. Понятно, не Порфирий же, чего этого Фета с собой на охоту брать?!
Однако Лев Николаевич, выбегая, как пишет сам Фет, «выпросил у меня мою немецкую двустволку, предназначенную для дроби». Я так думаю, сказал: «Давай сюда своё ружьё, Фет! А то застрелисся тут без нас от безделья, а мне дробовик очень нужен в охоте на медведя!»
А потом, принимая дробовик, добавил, в сторону глядя: «Эх, Афоня, всем ты хорош, но не Порфирий, нет!»
Вооружённый двустволкой с дробью (дробовое ружьё в охоте на вытравленного из берлоги медведя вещь необходимая: ну там, не знаю, сигнал какой подать или посвистеть в дула, чтобы не скучать, а то зачем она вообще?), Лев Николаевич взял с собой ещё какое-то ружьё, но о нём всеми вспоминалось потом как-то туго и неохотно.
Поставили Льва Николаевича у дерева и велели вокруг всё хорошенько оттоптать, чтобы было удобно, если что, вступить с медведем в рукопашную схватку. Но кудрявый Лев Николаевич решил не оттаптываться, а, напротив, хитро затаиться со своим дробовиком в сугробе и бить всех медведей кучно.
Подняли из берлоги огромную медведицу и погнали прямо на сугроб, в котором возился с арсеналом будущий автор «Воскресения» и отец одиннадцати, что ли, детей. Разъярённая медведица, конечно, выбирала недолго и ринулась на Льва Николаевича. «Спокойно прицелясь, Лев Николаевич спустил курок, но, вероятно, промахнулся…» – меланхолично пишет Афанасий Фет.
Выстрелил граф во второй раз и, видимо, ранил опасного хищника. Несильно ранил, как-то только подразнил. Медведица с разбега повалила графа и побежала дальше. Отклониться от удара граф не смог – он же в неоттоптанном сугробе сидел, а теперь лежит и смотрит на голубое безразличное небо проницательными глазами.
Получить по туловищу удар массой до 400 кг и при этом элегантно свалиться, не потеряв сознания, – это чудо. Здоровая порода и регулярные занятия физкультурой спасли для нас Льва Николаевича. Писатели позднего времени, не говорю уже о своих современниках, способны ли они были на такое?! Смог бы Чехов задушить руками питона на Цейлоне, а Горький – разорвать пасть аллигатору во время своих американских гастролей?
Сомневаюсь. Дело здесь, конечно, не в масштабах талантов, а в регулярности посещения физкультурного кружка с гирями и «козлом».
