— Да, — улыбнулась девушка, не сводя с меня глаз. — Если колесо в бричке уже поменяли, то можете составить мне компанию до дома. Папенька ждёт…
Мой героический родственник быстро высунулся в окошко — с той стороны двора два казака быстро поправляли колесо на изящной бричке, запряжённой спокойной калмыцкой кобылой. Высокомерный кучер даже не слезал с облучка.
— Готово, мои молодцы дело знают. Прошу вас, Маргарита Афанасьевна!
— Благодарю. — Она легко встала с оттоманки, оперлась на предложенную дядей руку и, уже выходя вместе с ним, спросила: — А что же вы, Илья, с нами не едете?
— Ему нельзя!
— Мне нельзя, — подтвердил я, печально разводя руками. — Меня, видите ли, сегодня вечером расстреливать будут перед всем строем. Дел полно, надо успеть хоть исподнее подкрахмалить…
Дочь губернатора Воронцова прыснула в кулачок и вышла. Дядя высунулся из двери буквально через секунду, погрозил мне кулаком, пытаясь хоть что-то сказать, но ничего вразумительного не придумал и слинял, оставив меня в недоуменном размышлении…
И вот что это было, а? Та самая младшая губернаторская дочка, что предивнейше играет на фортепьянах и сама себя под одеялом трогает? Про фортепьяно слышал от дяди, следовательно, это факт проверенный, а про другое бабка Фрося могла и соврать. Хотя с чего б тогда девица вешаться побежала? Но, с другой стороны, ведь и не повесилась же! Значит, всё нормально…
Ох, если б я не знал нашего горячо и всеми любимого Василия Дмитриевича как облупленного, я бы предположил, что он меня ей… сватает?! Ну, старый хрыч, удружил!
Я молча проследил, встав у окна так, чтобы меня не было видно, как они двое плюс ещё рыжий оруженосец грузятся в бричку и уезжают. Только после этого вышел из хаты во двор. Мой Прохор сидел на завалинке всё в той же степени романтического офигения…
— Только не надо стихов и грустных военных песен, — сразу предупредил я, притуляясь рядом. — Да, она прелесть и чудо. Чем и пользуется безостановочно, благо возможности позволяют, а жертв кругом — хоть в штабеля укладывай. Причём на первый взгляд люди-то опытные и тёртые. Но если даже мой дядя купился…
— На что купился? — мигом воспрянул мой денщик. — Нешто не девка это, а ведьма старая в личине?! Ох, ёшкин кот, вышел задом наперёд, да не в ту дугу, как понёс пургу…
— Нет на ней личины, — честно вздохнул я. — Сплошная реальность, только обворожительная до сердечной недостаточности и проблем с затруднением дыхания. Но и это не самое худшее…
— А что ж хуже?
— А то, что я ей, кажется, понравился.
Прохор подумал, присвистнул и сострадательно покивал. Если кто не помнит, так у меня уже есть «дама сердца» и зовут её Катенька, а проживает она на данный отрезок времени под землёй в Оборотном городе, населённом всеми видами нечисти, как нашими, родными, так и иностранно-заезжими. И письмо её с любовным признанием по сей день так и лежит у меня за пазухой, грея сердце…
Но если мой шибко умный дядя уже принял решение и вбил себе в голову удачно подставить меня дочери своего давнишнего друга, так от столь выгодной партии и отказываться грешно. Более того, он и согласия моего спрашивать не будет: женит, и всё тут! У нас, казаков, с этим строго, он же мне взамен отца, и его мои «душевные метания» интересуют постольку-поскольку. Примерно в той же мере, как пропорция белых и чёрных овец в Туркестане и правильность произношения слова «антициклон» у говорящих попугаев под Архангельском. А может, и ещё меньше…
— А с Хозяйкой твоей что? Вы ить поссорились вроде?
— Помирились. Прислала письмецо, говорит, любит, — проинформировал я.
— Вот же незадача, не вовремя как…
Мы ещё глубокомысленно помолчали. Постепенно темнело, дядюшка возвращаться не будет, у благородных ужинают поздно, небось раньше полуночи и за стол не сядут, так что только завтра к обеду его и жди. Хорошо полк у нас дисциплинированный, каждый знает чем заняться, и есаулы суровые, в отсутствие начальства никому разболтаться не дадут. Хотя мы с Прохором от службы не отлыниваем, наша задача — генеральских коней в порядке содержать, ну и мне ещё туда-сюда с мелкими поручениями по капризам его превосходительства мотыляться…
— Пойдём-ка мы на боковую, ваше благородие. — Мой денщик потянулся, зевнул и встал, решительно хлопнув себя по коленям. — Утро вечера мудренее, глядишь, и рассосётся всё само собой. То ещё не беда, а так — вода, пустые слёзы да разбитые грёзы. Раньше горя ныть — только Бога гневить, ну как пошлёт не дилемму, а мировую проблему? Вот тогда, человече, рад бы плакать, да нечем…
— Слушай, ну я просил же, да? Давай без стихов. И так надо мной все смеются, у других денщики как денщики: пьяницы, картёжники, бабники, на руку нечисты, и только у меня… Поэт-народник!
— А ты скажи, кто смеётся, я им враз рыло-то начищу! Кто посмел моё дитятко обижать, а?!
— Уже никто, — успокоил я не к ночи воодушевившегося Прохора. — Было двое. Один теперь примочки ставит, другой ходит враскорячку. Твоё обучение. Доволен?
— Ножку-то не ушиб?
— Не, я коленом.
— Носком сапога надо, я ж тебя учил, вот так снизу да с подковыркой, коротенько, раз, и…
— Прохор! — рявкнул я, едва успев отпрыгнуть в сторону. — Прекрати сейчас же, меня без наследства оставишь, а я ещё не женился даже! Тоже мне взял моду… Хоть предупреждай, куда бьёшь, не на всё врачи протезы ставят…
Вот так в разговорах о боевых искусствах Казачьего Спаса мы дошли почти до нашего двора, где в уютной конюшне на девять стойл меня ждал сеновал, а Прохора — две попоны внизу с седельной подушкой под голову. Помню, что мы только-только распахнули ворота, как серая тень, метнувшаяся из-под забора слева, сбила старого казака с ног. Я выхватил из-за голенища нагайку, но поздно… Уж не знаю, кто это был, собака или волк, однако тварь быстрая, не догонишь. Прохор встал сам, без моей помощи, и с недоумением посмотрел на шаровары — поперёк красного лампаса горели два длинных разреза!
— Храни Господь… но крови-то вроде нет…
— Как это? — не поверил я, сглатывая подкативший к горлу ком. — Тебя какая-то зверюга рванула, я же сам видел. Ну-ка покажи! Иногда так бывает, человек от неожиданности, шока или страха временно не чувствует боли. Но кровь-то по-любому должна идти.
— Нет крови. — Мой денщик угрюмо покачал бородой. — А вот нога болит. И странно болит, ровно ледяную железяку к ней приморозило…
— Айда на конюшню, — приказал я, поддерживая наставника и друга.
Мы быстро заперли ворота, я зажёг свечу и подальше от сена осторожно осмотрел его рану. На вид ничего особенного, два длинных синяка, словно рубцы от узкой калмыцкой плети. Только странноватого зелёного цвета…
— Давай мокрой тряпкой замотаем, что ли?
— Дак и так холодно вроде. — Прохор прижал синяки ладонью и присел на чурбак. — Ничё, так полегче… К утру само пройдёт.
