— Я родилась женщиной, — говорит она примиряющим тоном.
— Ты могла родиться мужчиной.
— Зачем ты дразнишь меня?
Припасть губами к влажным белым ровным зубам. Они — прохладны?
Руслана протягивает руки к Веронике. Касается плеч осторожно, но в следующую минуту прижимает Веронику к себе и целует в губы. Узкие ледышки. Замёрзшая девочка. Рёбрышки, маленькие тугие груди. Ещё мгновение, и Руслана присаживается от боли — Вероника коленкой саданула её в пах.
— Нет, нет, нет! — злая дробь в уши.
Ещё мгновение, и Вероники в комнате нет.
Солнце обдаёт комнату золотистым душем.
«Нет, нет, нет!» — из углов, с потолка пикирует к Руслане.
Она кидается прочь из комнаты, из дома. Ноги подводят к парикмахерской. Не задумавшись, влетает в неё и оседает на свободный стул. Она — в очереди. Она — среди мужиков. Это мужская парикмахерская.
Зачем она здесь?
Ей нужно срезать волосы.
Зачем ей короткая стрижка?
Она хочет отомстить.
Кому? Мужикам? Веронике?
Как трудно сидеть на одном месте!
На негнущихся ногах Руслана входит в громадный светлый зал, видит тощую женщину с перевёрнутым лицом под шаром крашеных волос. Тощую зовут Инна.
Глава восьмая
Шорох дождя. Звук из детства. Помогал уснуть. Будил утром. И сейчас пробрался в сон, застучал, забил звуки и голоса южного сна, затушевал серым лица и ситуации. Ничего не помню.
Серое окно. Окно в моё детство. Подойду и, как в кино, — кадр за кадром.
Не хочу детства. Не хочу пуговиц и полосатых рубашек. Не хочу Люши у окна.
Отец в больнице. Мы с мамой вдвоём в доме. Сядем друг против друга. Будем говорить много часов подряд.
Босиком иду по своей комнате.
Пол — холодный, но мне приятен этот холод.
Мне нужна мама.
В доме — свет. Зажжены все лампочки, хотя сейчас сумерки раннего утра. Никаких следов вчерашнего разгрома нет: стекло с пола и с полок горки убрано. Даже лимонное деревце перевязано на сломе и водворено в свою глиняную посудину. Отбитый кусок приставлен к стене, можно склеить. На столе — чистые чашки, салфеткой прикрыта тарелка с пирожками. Что же, Ангелина Сысоевна ночью пекла их?
Иду на цыпочках в мамину спальню, чуть приоткрываю дверь. Мама читает.
— Встала? Вот и хорошо. Пойдём пить чай. Я боюсь пошевелиться — разбудить тебя.
— Как ты себя чувствуешь?
— Спала как убитая.
Разговора не получается. Мама молчит.
Мама совсем не похожа на себя. От носа к углам губ потянулись морщины, кожа — блёкла.
— Ты думаешь о том, что его там могут бить? — спрашиваю маму. — И ты чувствуешь себя предателем?
Мама кивает.
— Но ведь Ангелина Сысоевна сказала: она договорится с главным врачом.
— О чём она может договориться? Там нужно платить большие деньги, чтобы начали лечить. У нас таких денег нет.
— А может быть, в качестве исключения? Ведь они, кажется, знакомы с юности. — Иду к телефону и набираю номер Ангелины Сысоевны. Благодарю её за всё, что она сделала для нас. И спрашиваю, говорила ли она с главным врачом?
Она говорила. И отца начинают лечить.
— Но ведь нужно платить за лечение большие деньги?! — спрашиваю я.
— Об этом не беспокойся, всё улажено. Мой муж сам вызвался помочь, он ведь обязан маме — на её деньги создал свой цех! И вовсе не такая уж и большая сумма оказалась. — Ангелина Сысоевна просит к телефону маму и что-то долго говорит ей.
И мама плачет.
— Спасибо, Геля, только это совершенно неудобно.
Снова что-то долго внушает ей Ангелина Сысоевна. И снова мама благодарит её и кладёт трубку. Она долго молчит. Но черты её разглаживаются.
Тогда я рассказываю маме об Инне, о своей работе, о курсах.
— Сдам задолженности экстерном, сдам экзамены на аттестат зрелости и уеду. Мам, ты слышишь меня?
— Слышу, Поля, ты опять хочешь уехать от меня.
— Не от тебя, от прошлого, я не могу жить с отцом под одной крышей, он же вернётся рано или поздно. Я не хочу погибнуть.
— Вот и правильно, — соглашается мама.
— Я прощу тебя поехать со мной.
— Как же я оставлю папу? — удивлённо спрашивает она. — Разве можно бросить больного человека? Тем более, мужа.
— Ты сама больна. И, если не уедешь, погибнешь, я чувствую это. Ты себя не видишь. Ты сильно изменилась. Ты совсем больная.
— Я нужна папе. Это мой долг — быть с ним всегда, особенно когда он болен.
— Никто не сказал, что ты должна мучиться с ним до могилы. Останешься с ним, погибнешь, — повторяю я. Обнимаю маму. — Ты не можешь спасти его. Ты же говорила: алкоголизм не излечивается, если сам человек не хочет излечиться.
— Ты так сильно ненавидишь его? — Мама — сплошная кость. И мышцы как кости. — Нельзя ненавидеть. Ненависть разрушает.
— Я вижу, как твоя любовь разрушает тебя. Ты чуть не умерла вчера. И в любой момент… Ты не можешь таскать его на себе, он в два раза тяжелее тебя. Ты не можешь не спать ночами. Я не хочу, чтоб ты была несчастная.
— Что такое — счастливая? Ты там была счастлива?
— Я была спокойна.
— Спокойная не значит счастливая. Ты делала не своё дело, ты жила с чужим тебе человеком, ты жила в плохих условиях.
— Я была спокойная, — повторяю я.
— Мне пора собираться.
— Куда ты собираешься?
— Сначала в школу, потом к папе.
— Ты согласилась вернуться в школу?
— Я согласилась вернуться к работе, без которой я несчастна, за которую платят деньги, а они нужны мне, чтобы жить.
— Ты говорила, эта работа тебе не по нервам.
Мама засмеялась.
— Ты что?
— Я усвоила твой урок, попробую действовать, как ты велишь: «Вон из класса», «Двойка» в году!»… — Мама смеётся, а плечи вздрагивают, будто она плачет. — Ты пойдёшь в школу? — спрашивает она меня.
— Пойду. Хочу договориться с учителями, разрешат ли они сдавать экстерном пропущенное мной или я должна остаться на второй год?
— Тебе нужно разрешение директора, — говорит неуверенно мама.
Мы вместе идём в школу — к первому уроку.
Не дождь сегодня, наш с мамой путь освещает солнце.
Сейчас я увижу Дениса.
Я не думала о нём ни во сне, ни когда проснулась, он — во мне, он — моя половинка, это он — создатель моей новой жизни. Он вытащил меня из пустоты, поставил на освещённую солнцем поляну — «Живи!». И я живу. Денис ехал, а потом шёл ко мне много часов, полуголодный, без денег, и дошёл до меня, чтобы сказать: «Живи!», «Я с тобой!».
